Выбрав в баночке червяка поживее (и мысленно отодвинув готовое прорасти зернышко рассуждений о связи пассионарности с биографией), он насадил его на крючок, морщась от необходимости причинять боль хотя бы и такому незатейливому существу. Поплевав на приманку, он сильным плавным движением, неожиданным для такого телепня, точно забросил снасть в небольшое оконце среди озерной травы и аккуратно пристроил удочку на рогульку, после чего, отступив пару шагов, уселся на пенек. Его охватило привычное чувство завершенности: как будто всю вверенную ему часть процедуры он закончил, передавая дальнейшее в руки — кому, высшим силам? — но смешно и неловко было бы их теребить по столь ничтожному поводу. Рыбам? Но тогда получалось, что вроде бы занимаются они с Грикой общим делом, а кончается оно смертью или смертями подельников — выходило глупо и некрасиво.
Он вновь задумался о том, сколько живых сил и незримых усилий сошлись в одной силовой точке нынешней минуты, чтобы составить ее из деталей: эта вода, это небо, греющая его одежда и снаряженная им удочка. Грика чувствовал себя сиротой, которого вдруг осыпали подарками — неизвестные ему люди и звери выстраивались в очередь, чтобы поднести ему хоть скромное, да свое: корова отдала свою шкуру ему на ботинки, сапожник их обтачал, неизвестная дама соткала ситец на исподнее, а другая сострочила невыразимые на швейной машинке, а за ними вставали уже тени поразмытее — тех, кто сучил нити, собирал хлопок, распахивал целину. Весь мир собрался кругом со своими подношениями, ввергнув вдруг бенефициара в горькое чувство: ему совершенно нечем было отдариться. Он не мог понять, за что его полюбили, почему каждый из этих неизвестных ему милых людей, которые казались неизмеримо выше и важнее его самого, потратил на него кто час, а кто и полдня… Уж не принимают ли его за другого? Ах, если бы он был, например, композитором — какую бы музыку он написал для них в знак своей признательности. От переполнивших его чувств он даже промычал несколько тактов, заранее понимая, что ничего путного из этого не выйдет. Но, как будто он своим негромким звуком обрушил окружающую тишину, как неумеха-лыжник страгивает, сам того не желая, лавину на снежном склоне, — где-то за холмом, за Козьей Спинкой, ответил вдруг ему звонкий дребезжащий, все приближавшийся звук.
Грика слышал от соседей, что подобные диковинные штуки теперь прилетают порой со стороны границы, но сам никогда их не видел. Ничего в предшествующем его жизненном опыте не готовило к встрече с таким устройством, которое, несомненно, будучи делом человеческих рук, напоминало при этом немыслимого мутанта, разросшееся до невиданных габаритов злое насекомое. Это было что-то вроде табуретки с короткими ножками, по четырем углам которой виднелось круглое марево от вращающихся лопастей. Двигаясь как будто боком, табуретка с громким жужжанием перевалила через ветлы на той стороне озера и, снизившись, плавно полетела к Грике, повиснув в воздухе в нескольких метрах от него. Она висела, слегка покачиваясь, как бы давая время себя разглядеть. На обращенной к Грике стороне виднелся круглый зрачок, похожий на объектив фотоаппарата, которым еще давным-давно, в прошлой жизни, делали снимки для паспорта — двадцать это было лет назад или тридцать? Под ним, в подбрюшье, покоилось еще что-то круглое, как будто это диковинное существо выращивало в чреве свое потомство. Не зная, как быть, но чувствуя, что нужно что-то сделать, Грика приподнялся со своего пенька, снял картуз и слегка поклонился в сторону табуретки — как сделал бы, предполагая, что перед ним посланец неземной цивилизации, и не желая показаться невежей. Табуретка, почудилось ему, слегка покачалась в ответ, как будто в насмешку, но скорее дружелюбно: впрочем, Грика, сам относившийся к окружающему его миру со снисходительной теплотой, был готов выписать аванс приветливости даже без всяких на то оснований.
Мысли его, впрочем, потекли по новому руслу. А вдруг это, подумал он, и вправду летающая тарелка, которую прислали откуда-то с далекой звезды, — и сейчас она приземлится поблизости, из нее выйдет некое существо и пойдет к нему знакомиться? Очевидно, в таком небольшом воздушном корабле и пассажир должен быть очень маленький, величиной с мышку, так что главное, забеспокоился Грика, на него случайно не наступить. И почему же, продолжал думать он, такая незадача, что для первой встречи цивилизаций парламентером от землян выбрали не какого-нибудь мудреца, или спортсмена, или хотя бы губернатора, или певца, а такого незамысловатого и неготового представительствовать субъекта, как он! Он мысленно перебрал свои знания и умения, поражаясь их тщете, — то, что он не успел забыть после школы, представилось ему настолько скудным и нелепым, что казалось проще провалиться сквозь землю, чем предстать на суд инопланетянина. Может быть, если бы встать на точку зрения этого наблюдателя и оглядеть Грику непредвзятым взглядом, выяснилось бы, что он знает не так уж мало: в деревне не проживешь, не умея обращаться с топором, пилой, лопатой, остями, вилами, иголкой с ниткой; не зная основ агрономии, ботаники, зоопсихологии и прочих прикладных наук. Более того, если бы измерить на каких-нибудь немыслимых весах круг навыков обычного крестьянина и его ровесника, окончившего Гарвард и там же преподающего, может быть, вышло бы, что умения крестьянина если и не обширнее, то уж точно разнообразнее. Но поскольку все они постигались сызмальства, буквально впитывались из воздуха, то и производили впечатление врученных от природы: как смешно было бы китайцу кичиться тем, что, родившись в Сычуане, он в совершенстве владеет местным диалектом, на освоение которого европейцу пришлось бы угробить лет пять ежедневных утомительных занятий.
Встречи цивилизаций не случилось: табуретка, в очередной раз вихнув, улетела прочь, так что Грика вздохнул с облегчением, вернувшись к обычному своему созерцанию, — и обнаружил вдруг, что поплавок его удочки совершенно недвусмысленным образом содрогается раз, другой — и целиком уходит в воду! Мягким, каким-то хищным движением, так не вяжущимся со всем его расхлябанным обликом, он подсек, почувствовал живое, забившееся, сопротивляющееся — и вытащил окуня размером с ладонь. Красота наших рыб, особенно хищных, всегда казалась ему одним из доказательств существования Бога. Не было никакой нужды щуке быть крапчатой, а окуню полосатым; все разговоры про эволюцию и маскировку могли вести люди, сроду не вылезавшие из своих пыльных кабинетов и уж тем более не бывавшие на лесном озере. Напротив, если незаметно подойти к берегу и приглядеться, а еще лучше отплыть немного на плоскодонке, подождать, пока озеро успокоится и посмотреть сквозь водную толщу, легко увидеть, насколько пестрая окраска наших хищников делает их заметными. Можно было бы счесть и эту яркую окраску результатом, так сказать, обратной эволюции — потому что иначе слишком много было бы у щук, судаков и окуней преимуществ и они быстро переловили бы всю нехищную рыбу и сами околели от голода, но вообразить такой природный работающий механизм вне концепции божественного вмешательства, кажется, абсолютно невозможно. Напротив, в дополнительном, каком-то художественном изяществе этой воплощенной чешуйчатой смерти была убедительная правда красоты, которая делала ценной и неслучайной любую принесенную ей жертву.
Окунь, даже вытащенный из воды, был прекрасен. Лежа на крупной Грикиной руке, он топорщил острые иглы спинного плавника, судорожно приоткрывая и захлопывая жаберные крышки. На его от природы суровой морде был написан мрачный стоицизм: понимая умом, что последний свой шанс он упустил (он мог сорваться с крючка в воде, обмотать леску о корягу, в конце концов перекусить ее — такие случаи бывали), окунь все равно делал вид, что дело его не проиграно, хотя максимум, чего он мог добиться, это проткнуть острыми иглами спинного плавника кожу на руке мучителя, чтобы он потом несколько дней, потирая или смазы-вая загноившуюся ранку, поминал его недобро. Но Грика заметил, что, вопреки этой несгибаемости, в оранжево-карем выпуклом глазу окуня с черным широким зрачком плещется испуг. В нем отражались клочья голубого неба, ветви ветлы, угол хлипкой крыши, перевернутая физиономия самого Грики, и за всем этим вставала тревога непонимания. Невидимое нечто протянулось к нему с той стороны границы и выволокло туда, где невозможно дышать, окружило, обстало невиданными сущностями и смотрело, смотрело на него парой странных, часто мигающих, непривычно близко друг к другу посаженных глаз. Очень аккуратно, стараясь не причинить лишней боли, Грика вытащил крючок из окуневой пасти и выпустил рыбу в озеро.
