— Жизнь моя, как ты видишь, закончилась, не начавшись — муж, дочь, другой муж, вторая дочь, парализованная мать, свекр в деменции, сын, стирка, глажка, готовка, болезни, школа, вторая школа, музыкальная школа, опять готовка, опять болезни — и вот за тридцать секунд я тебе рассказала всю биографию, одна секунда — один год. Поэтому когда этот хмырь позвонил, я сперва решила, как, видимо, и ты, что это какой-то злодей. Ты заметил, что его нигде в сети нет? Но знаешь — мне, в общем, все равно, я согласилась. Как сказала Красная Шапочка волку, чего мне бояться — денег у меня нет, а трахаться я люблю… Боже, да он краснеет! Он смущается, Господи! Тебе пятьдесят или все еще семнадцать?

— Так и на чем вы договорились?

— Через неделю мы все соберемся в Энске, если ему удастся всех наших найти и уболтать. Он снял там студию — прикинь, студия в Энске. Ты давно там был последний раз?

— Лет тридцать назад. У меня никого там не осталось. А ты?

— Да примерно тогда же. Приезжала потом на похороны и просто, походить по городу. Там все переделали, я пошла по Сосновой, вышла не туда, ну и все.

— Так и что со студией?

— Все инструменты, причем на выбор — хотим антикварные, как привыкли, но можно и новые. Звукорежиссер. Вся обслуга. Жить в новой гостинице, у каждого свой люкс. Не торопясь репетируем, сыгрываемся, спокойно пишем.

— А про остальных ты что-нибудь знаешь?

— Саня, кажется, в Израиле. Про Юльку кое-что слышала, но, наверное, лучше она сама тебе расскажет, если все срастется (Хотиловский про себя отметил, как изменился ее голос).

— А про Юру ты ему сказала?

— Да, наверное, он и сам должен знать.

Юрий Парфенович Говоров, бас-гитарист и второй вокалист «Крылатого гостя», меланхолик, застенчивый заика, обладатель диковинных талантов в несмешивающихся областях, второразрядник по шахматам, выучивший по учебнику древнеисландский, чтобы читать саги в оригинале, насмерть разбился на мотоцикле в первую послешкольную осень: улетел с дороги, когда его красную «Яву» занесло на ярко-желтых, с редкими вкраплениями оранжевых мокрых кленовых листьях, усыпавших u-образный поворот пригородного шоссе. Никого из бывших одноклассников в эти дни в городе не было: он единственный из них не поехал поступать ни в Воронеж, ни в Москву, ни в Ленинград, сразу целясь то ли в Стэнфорд, то ли в Сорбонну, что по таинственному его расчету требовало года или два сосредоточенных домашних занятий — в результате разношерстная толпа, собравшаяся на похороны, зияла отсутствием ближайших его друзей. Эта же дымящая неловкостью пустота облекала его имя и во время нескольких последующих встреч отставных участников распавшейся группы — думали они сходить на кладбище, зайти к безутешным родителям, предлагал даже кто-то спилить клен, невольного убийцу, но все это было унесено током времени, так и не собравшись воплотиться.

Между тем первым знакомым лицом, встретившимся путешественникам в некогда родном городе, оказался именно Юра: постаревший и даже как будто слегка усохший, обзаведшийся старившими его очками с дымчатыми стеклами, но при этом несомненно и недвусмысленно живой. Долгая дорога, как это часто бывает, настроила бывших одноклассников на легкомысленно-скептический лад, чему способствовали и бизнес-класс, и по лимузину для каждого, чтобы везти их в аэропорт. Хотиловский, втайне опасавшийся обнаружить в лаунже кого-нибудь из деловых партнеров и быть вынужденным представлять ему Анну (которую тревожное воображение заранее обрядило в кофту с люрексом), выдохнул про себя, увидев, что время рассчитано впритык, и они, встретившись в особенной маленькой комнатке где-то в малодоступной утробе «Шереметьева», сразу отправляются на посадку. Впрочем, спутница его, от нервов или высокомерия была одета скромно и держала себя с таким холодным достоинством, что Хотиловский сперва устыдился своих предчувствий, а потом даже подосадовал, как будто, обманув его худшие ожидания, она чем-то его подвела. Приветственные бокалы шампанского и вскоре последовавшая за ними трапеза отчасти растопили их обоюдную сухость: чем дальше самолет «Сергей Брюхоненко» уносил их в своем чреве от обычной московской докуки, тем сильнее предчувствие удивительных событий заменяло обыкновенную настороженность, нарастающую на взрослом человеке, как омертвевшая кора на дереве.

Есть странное ощущение (для которого в языке цюрихских психоаналитиков наверняка существует слово из семи слогов), с которым человек осматривает город, куда он вернулся после долгого отсутствия. Если пробиться к центру этой эмоции сквозь все напластования чувств, окажется, что больше всего он встревожен тем, что без него жизнь шла своим чередом — как бедолага, заигравшийся в прятки, вдруг обнаруживает, что товарищи, забыв его искать, лакомятся праздничным ужином. Город Энск за тридцать лет изменился так, словно отцы города решили для простоты снести неровные ряды потрепанных лачуг (не пощадив мемориальную избу бондаря Гончара, где испустил свой скверный дух местночтимый большевик, сраженный кулацкой пулей) и отстроить все на том же месте заново: тянулись нарядные трех-четырехэтажные домики, окаймленные аллеями пирамидальных тополей, посверкивал огнями немалый молл, за которым горбился, весь из стекла и бетона, современный отель, добавивший в названии сухое «inn» к милому, еще чуть не вогульскому имени реки, протекавшей через Энск. Встречавший их лимузин, младший брат московских, ведомый безмолвным шофером в ермолке с торчащей из-под нее седой косицей, прошелестел шинами к главному входу, откуда выпархивал уже некто расторопный, сообщавший на ходу, что номера приготовлены и господин Мещанинов изволил распорядиться, чтобы погода стояла превосходная (тут два замечания, очевидно, от усердия слиплись) и что сам он будет позже, а покамест их уже дожидаются и…

Подготовленные всеми событиями предшествующих дней, шедшими в разрез с обыденностью, они даже не слишком удивились, увидев, как человек, которого они мысленно похоронили тридцать лет назад, идет им навстречу, как бы немного смущаясь, но при этом и внутренне бравируя своим смущением. «Юра?» «Он самый. Ты почти не изменилась», — солгал он, потянувшись к Анне и целуя воздух в сантиметре от ее щеки, после чего обменялся рукопожатием с Женей. «Давно ждешь?» «Да с утра здесь стою». Школярская шутка, вме-сто того чтобы разрядить сгустившуюся тяжесть, дополнительно ее выпятила. Хотиловский, профессиональный переговорщик, перебирал в уме возможные темы, вычеркивая одну за другой: невозможно, немыслимо было спросить у того, которого считали погибшим, кем он работает или есть ли у него семья, тем более что первая из этих тем в его собственном исполнении отдавала бы хвастовством, а вторая пораженчеством. Анна тоже молчала, переводя взгляд с одного на другого и как будто что-то прикидывая. «Очень молодо выглядишь, — сказала она Юре как будто с вызовом. — Может быть, вы вообще не стареете?» Хотиловский сглотнул ком, вставший в горле. «Музыка продлевает жизнь», — усмехнулся Говоров, как будто не поняв, что она имеет в виду. «Взгляните хоть на Мика Джаггера. Я, кстати, успел посмотреть, что за инструменты приготовил для нас благодетель, вы не поверите, ребята, там такой Стратокастер…»

Оценить инструменты они смогли лишь следующим утром, отправившись на первую репетицию. На этот раз к ним присоединилась прилетевшая ночью Юля Сиротина, с которой Аня немедленно сцепилась. Юля, постаревшая и пополневшая, была одета в длинное черное мешковатое платье и черный же платок, полностью закрывавший ее волосы: от этого ее круглое, изжелта-бледное, безбровое лицо казалось почти пергаментным.

— Ты что, по ходу монашкой стала? — спросила ее Анна насмешливо, перегнувшись к ней через сидевшего между ними Хотиловского (они втроем устроились на заднем сиденье).

— Нет, пока только послушницей, — кротко отвечала та. — Ангельский чин нужно заслужить.

— И как же ты его заслуживаешь?

Та промолчала.

— Нет, ну в самом деле, — продолжала Анна, заводясь оттого, что с ней явно не хотят спорить, — в школе ты скромницей-то не была, а чего это с тобой потом сделалось?