Не слишком Лукутин стремился и к удовлетворению каких-то особенных запросов: ни игры с плеткой и острыми каблуками, ни инсталляция разнообразных предметов в не предназначенные для них самой природой пазухи, ни ролевые развлечения, ни костюмы горничной или медсестры на партнерше, ни присутствие на любовном ложе третьих лиц, наблюдающих за процессом или участвующих в нем, ни лица одного с ним пола или сильно отличающегося в ту или иную сторону возраста, ни пероральное (или иное) введение химических веществ накануне любовного акта или, напротив, искусственно создаваемая в его процессе гипоксия — словом, ни один из приемов, призванных разнообразить интимную жизнь индивидуума, его не привлекал, а против его возникавших порой очень скромных и даже отчасти школярских фантазий не возражала и его собственная жена. Не мог он по примеру многих несчастных сослаться на ее, жены, холодность или чрезмерную увертливость. Словом, никаких внешних причин для регулярных порицаемых обществом, чувствительных финансово и небезопасных в медицинском плане встреч с проститутками у него не было. Несмотря на это, при каждом отъезде жены в командировку (а ей приходилось делать это довольно часто) Лукутин, отвезя ее в аэропорт или на вокзал и запечатлев на щеке последний поцелуй, немедленно по возвращении домой, едва переодевшись в шлафрок, открывал свой любимый сайт «Подбоч. ком» и погружался в изучение профилей соискательниц.
Даже если бы в его поколении было заведено (как войдет в моду у тех, кто родился еще десятью годами позже) ходить к психотерапевтам, он вряд ли смог бы ответить на прямо поставленный вопрос врача, зачем он это делает. Может быть, это был своего рода атавизм, эдакий комплекс Дон Жуана, который, в свою очередь, восходил уже к вполне логичному древнему зову матушки-природы, предписывавшей всякому самцу охватить максимальное число самок. При таком взгляде на вещи, между прочим, ветхая логика тварного мира сохранялась, поскольку в современном обществе деньги пришли на смену клыкам и рогам, — другое дело, что никаких преференций естественного отбора у победителя не возникало. Не исключено, что Лукутин, как и многие из нас, страдал в легкой форме неврастенией упущенных возможностей. Эта сильно распространившаяся в последние десятилетия хворь (в Европе раньше, у нас позже) возникла, как представляется, в качестве побочного эффекта массированной рекламы — и со временем сделалась одной из доминант современного стандартизированного ума.
Но, вернее всего, насколько мы можем разобраться в его темном сознании, он просто хотел хотя бы ненадолго выбраться из сложной иерархической структуры взаимного мучительства, в которой пребывал у себя на работе. Время от времени он с сардонической улыбкой вспоминал себя самого двадцатилетней давности, когда, свежеиспеченный выпускник Школы Адама Смита, он устраивался на первую свою работу по специальности. За давностию лет он нетвердо помнил, что в тот момент представлялось ему в качестве ближайшего будущего, но ощущение, легшее на его душу к исходу недели новой службы, запечатлелось в воспоминаниях очень хорошо. Это было неким подобием армейской дедовщины, оригинала которой он, благодаря небольшой уловке, счастливо избежал — только тут было не четыре сорта старослужащих, а несколько десятков, но зато время до дембеля исчислялось десятилетиями. Самого Васю-стажера шпынял и цукал занимавший последнее место в пищевой цепочке ничтожный клерк, в свою очередь замиравший от страха перед своим непосредственным начальством, разбитной и недоброй бабой, мгновенно тающей под совиным оком замести-теля директора департамента — и так далее, до теряющегося в тумане горного уступа, на котором, все в клекоте и сполохах молний, гнездились высшие повелители.
Мысль о том, что вся эта потогонная машина, перерабатывающая дни его жизни в чужую прибыль (жалкие крохи которой дважды в месяц перепадали и ему), переварит и выплюнет его через сорок пять лет, казалась ему невыносимой. Может быть, если бы на работе он имел дело с вещественными сущностями, а не бесконечно повторяющейся комбинацией нулей и единиц, в кромешной тьме появляющейся и исчезающей на вращающемся намагниченном кругу, ему было бы легче: даже рабочий на конвейере способен утешаться тем, что созидаемые им предметы окажутся полезны для человечества. Но полная абстракция происходящего вокруг не давала Лукутину и этой утешительной иллюзии: по сути, если бы он пять дней в неделю после ритуальной полуторачасовой автомобильной пробки восемь часов делил бы на карманном калькуляторе ноль на ноль, практическая польза от его занятий не изменилась бы ни на йоту. Выскочить же из этого круга было невозможно в принципе — ибо вся мощь рекламных мозгопашцев была направлена на удержание человека в узде, невидимой как гравитация и столь же непобедимой.
Встречи с проститутками были для него на этом фоне родом отдушины: с ними не нужно было ни притворяться, ни держать ухо востро. От всех иных окружающих его людей какая-нибудь Снежана или Марианна отличались тем, что не метили на его место, не наушничали начальству и, вообще, не связывали с ним никаких планов, — а лишь с античной простотой меняли скромную сумму на незатейливую услугу. Побывав однажды вместе с женой на экскурсии в Помпеях, он с теплой волной узнавания разглядывал древние фрески на стене дивно сохранившегося лупанария: даже не задумываясь над курсом денария к рублю, было очевидно, что за прошедшие века человечество ушло недалеко.
Лупанариев в Москве было великое множество, но после нескольких неудачных опытов он ходить по ним перестал, твердо предпочитая вызов барышни на дом. Это было ощутимо дороже и не позволяло предварительно оценить ее стати (фотографии из каталога, естественно, безбожно лгали); отправить же прочь уже приехавшую девушку ему не позволял особенный кодекс, сам собой вызревший в его зашоренной душе. Но все эти скромные опасности и неудобства меркли перед чередой неловкостей, подстерегавших его в доме свиданий — от недремлющего ока консьержки до возможности встречи с другими джентльменами, явившимися по тому же поводу, — и над всем этим висела мрачная туча ожидания полицейской операции.
Другой раз и навсегда принятый им принцип состоял в том, чтобы не встречаться с одной и той же барышней дважды. Еще много лет назад, в самом начале его похождений в этой области, по вызову приехала девица, поразившая его своим несходством со стереотипами. Была она несомненно умна, в меру застенчива и с совершенно правильной речью — без всякого следа южного говорка, непременно присущего большей части ее товарок. Проведенные с нею два часа, мало чем примечательные в физиологическом плане, отзывались потом в душе Лукутина таким блаженным воспоминанием, что он, в следующий раз звоня диспетчеру, настоял, чтобы ему непременно прислали ее же — и встречал ее во второй раз уже не как случайную обслугу, а как долгожданную гостью. В результате, сам того не заметив, он втянулся в воронку страданий, подобную той, которую в то же самое время врачевал. Снедаемый неврастенической ревностью, он превращал собственноручно оплаченные часы работы своей Лауры (чей сценический псевдоним более чем подходил к ситуации) в непрерывный растравляющий душу допрос, венчаемый актом возмездия, — и когда она с явным облегчением отбывала прочь, он еще продолжал мучиться от целого букета сожалений. Выходом было бы взять ее на содержание и, таким образом, до известной степени монополизировать расточаемое ею блаженство, но в терапевтическом смысле это был полный тупик: по сути, он удваивал семейные расходы, получал дополнительное обременение в виде необходимости постоянно таиться от жены и не приобретал, прямо говоря, ничего — кроме временного усыпления зеленоглазого чудовища, о котором так хорошо говорилось на лекциях по мировой культуре.
Тогда, напружив свои внутренние силы, он эту ситуацию переломил, заставив себя позабыть прелестницу и, как принято, найти утешение в иных, сопоставимо дорогостоящих объятиях, но воспоминание об этой истории еще несколько лет преследовало его. Гарантией от повторения служил описанный выше принцип, благо, воплотить его в жизнь ничего не стоило. Бывшие братские республики, а иногда и российские области победнее гнали в столицу сотни и тысячи дебютанток ежемесячно, так что подобрать кандидатуру по своему не слишком требовательному вкусу для Лукутина не представляло никаких трудностей. Тем более, в самом листании бесконечного каталога «Подбоч. ком» было уже свое особенное удовольствие предвкушения, с годами начинавшее постепенно заслонять для него даже сам коронный номер. За каждой манящей фотографией очередной прелестницы в воображении разворачивалось подобие рекламного ролика, подвижного театра на двоих с Лукутиным в главной роли — и, проиграв в воображении маленькую типическую сценку, он переходил к следующей соискательнице. Его чувства в этот момент были в общем за пределами чистой физиологии: он наслаждался свободой возможностей, которой так не хватало ему в жизни. Легкое чувство вины перед женой (которое он быстро научился игнорировать) было единственным омрачающим обстоятельством, все же остальное — от телефонных переговоров до сервировки стола — проходило уже по ведомству удовольствий.
