Март. Промозгло, сыро, обжигающий ветер, снег. Погода и та против нас. Придется подождать, ничего не поделаешь. Зато в апреле. В апреле уж наверняка.

Всю зиму он, рискуя жизнью, проработал под хлипким навесом, потому что, вздумай он его снести и очистить от обломков участок, ему не заплатили бы за это ни гроша, а работать даром — для него непозволительная роскошь. Всю зиму дети разбухали от крахмала. Всю зиму кожа трескалась у нее на руках от тяжелой поденной работы.

Зато у дома уже стоит в ожидании ветхая повозка, и Джим прибил к ней еще одно грубо сколоченное сиденье и приладил самодельный тент, который можно снять при желании. Джим приискал также дряхлую ломовую лошадь, вступил в переговоры с владельцем и сторговался с ним. И иной раз, вывозя уголь, шагая в утренней темноте на работу, отмывая от угольной пыли лицо, Джим внезапно останавливается и хрипло говорит: «Апрель». И Анна теперь часто прижимает руки к сердцу, вспоминая новые и непривычные слова надежды, вокруг которых буйно вьется детский смех.

И вот наконец-то апрель. Робко пробивается трава, ветер слаб и мягок. Несколько соседок зашли попрощаться. Когда Анна в последний раз закрыла дверь, быстрым, резким движением задвинула щеколду и уронила руку, они смотрят, словно наблюдают какой-то обряд. В глазах у них задумчивость, не зависть. «До свиданья. До свиданья», — хором твердят они. Но Холбруки не оглядываются, только Мэйзи разок оглянулась, но позади уже не видно ничего, лишь темная тень террикона на фоне неба. А над ней то появляются, то снова исчезают белые облачка, словно феи машут им вслед руками: до свиданья, до свиданья.

Три дня трясется их повозка по дорогам Вайоминга и восточной Небраски. Резкие черные контуры крутых холмов на фоне закатного неба — зубчатая кромка, над которой пылает огонь, глубокая тишь и безлюдье большого, плоского холма, мимо которого они едут, пробуждают в Мэйзи какую-то странную печаль, похожую на огромную неведомую радость. Анна счастлива, как невеста; едет и поет, поет. Джим иногда насвистывает или подпевает ей бездонным басом. И веселое серебристое звяканье тележки аккомпанирует им, и солнце гладит их по спинам теплыми руками.

На четвертый день они приехали в Южную Дакоту, и у всех захватило дыхание при виде зеленых прерий, расстилавшихся на многие мили кругом, ручейков, которые сверкали на земле, словно серебряные жилки, и видневшихся там и сям стад пасущихся коров. Воздух был чист и нежен, как кожица младенца.

— Дышите, — говорила Анна, — вдыхайте этот воздух, дети.

— Мама, послушай, тут птицы.

Птицы выпускали в воздух сверкающие клубы песен; большие зайцы внезапно вырастали у обочины и стремительно перебегали дорогу.

В тот день и посмеялись вдоволь. Нелли вдруг заупрямилась, отказалась тащить повозку и застыла на месте, расставив задние ноги и задрав голову вверх. Джим стегал ее кнутом, но ничего не добился. Когда он слез на землю, чтобы повести ее под уздцы, она внезапно гордо затрусила дальше с редкостной для нее скоростью. Смертельно перепуганная Анна пыталась подхватить упавшие вожжи, а дети хохотали и визжали. Повозка крепилась то туда, то сюда.

— Сели на качели, мигом полетели, — запел Уилл. И тут-то Нелли наконец с огромнейшим достоинством остановилась.

Через пять минут повозку догнал запыхавшийся Джим. Какой-то фермер перестал пахать и приблизился к изгороди.

— Купил бы ты мула, я тебе советую. Мулы и то не такие упрямые.

— А она и есть мул. Замаскированный.

Джим забрался на козлы. Но Нелли снова не желала двигаться. Лениво пощипывала травку возле своих ног.

— Знаешь, есть такой станинный способ: привяжи к палке пучок травы, держи у нее перед мордой и поехали, — снова подал голос фермер. — Сработает, вот увидишь.

Сработало и в самом деле. Повозка дернулась, и Джим, одной ногой стоявший на приступке, едва успел вспрыгнуть на место. Нелли, перед носом у которой заманчиво покачивалась еда, рвалась вперед. Она бежала целых два часа, а Джим на поворотах дергал вожжи, и повозка отчаянно кренилась. Мэйзи стояла, вцепившись руками в сиденье, и визжала от восторга. Тело ее обвевал ветер, и она чувствовала себя такой свободной; это ощущение свободы, радости пронизывало ее до корней волос. Анна раскачивалась на сиденье взад и вперед, крепко придерживала малыша одной рукой, другой рукой — шляпу и тоже смеялась. Ее смешила Нелли, которая мчалась как безумная вскачь, тряся широким крупом, отчаянно раскачивающаяся повозка, поющий смех колес. Смеялось и небо, которое готовилось просыпать на них из своих глубин нечто более необычное, нежели угольная пыль.

Небо приобретало свинцовый оттенок. По прерии задвигались огромные тени, а небосвод заволокло серыми тучами, которые отсвечивали снизу тусклым серебром. Кружась вихрем, с севера налетел холодный ветер. Нелли, упрямо наклонив голову, брела ему наперерез. Джим остановил повозку, поднял тент и велел детям поскорей надеть пальто.

Длинная рука ветра заметалась под пылью, и повсюду заплясали пылевые смерчи. Протяжно вздохнула трава. Мэйзи выставила навстречу ветру лицо — ее тянуло выпрыгнуть из повозки, побежать наперегонки с ветром. Анна чему-то смеялась.

Холодный язычок лизнул их щеки — снег. Джим крикнул, обернувшись:

— Мэйзи, накрой всех одеялами, а одно кинь мне сюда. Ты бы перебралась назад, к детям, Анна, — но Анна была уже там, прикрывала их одеялами, успокаивала.

Мэйзи проползла в переднюю часть повозки. Теперь уже совсем не было видно неба. Когда она подняла голову, снежники, словно гвоздики, вонзились ей в лицо. Отца она видела как в тумане — лицо будто у пьяного, густые темные волосы откинуты назад, голубые глаза сверкают. Снег повалил гуще. Под порывами ветра он мотался, словно юбка во время пляски. Дорогу трудно было разглядеть. Они сбились бы с пути, если бы не изгороди. И нигде ни единого домика. Но Мэйзи не тревожилась, она бы хоть всю жизнь пробиралась вот так на ощупь в кипящем белыми водоворотами мире. Повозка вдруг завязла. Нелли мужественно старалась ее вытащить, но ничего не получалось. Джим слез с козел. Задние колеса глубоко увязли в запорошенной снегом луже с талон водой.

— Что случилось? — донесся до него, словно издали, голос Анны.

— Завязли! — гаркнул он в ответ: его бесило, что, как бы громко они ни орали, их голоса звучали тоненьким ребячьим писком. Низко пригнув голову, Джим двинулся к передку повозки. Ветер дул с той стороны, швырял в лицо ему снег. — Я быстро управлюсь.

Мэйзи неуклюже поползла вслед за отцом и увидела, как он лег на снег и подпер колесо плечом. Все его тело напряглось, колесо дернулось. Он снова надавил на него плечом, и оно приподнялось. Джим держал на себе всю повозку и не знал, что делать дальше. Изогнувшись, он осторожно подался вправо, затем выбрался ползком из-под повозки. Дышал он хрипло, прерывисто. Пошарил по обочине дороги руками, нашел камень и пододвинул его к другому колесу.

— Подкати его под колесо, когда я снова приподниму повозку, — распорядился он.

Снова с неимоверным усилием приподнял колесо. Мэйзи покатила камень промерзшими руками, и ей казалось, это длится вечность. Вся дрожа, подсунула она его под колесо.

Через час они въехали в небольшой городок, притулившийся в низине. Они нашли пристанище в одноэтажном «отеле», принадлежавшем толстяку шведу и его долговязой костлявой жене. Шведка приласкала ребятишек, жарко растопила печь, растерла всем им руки, согрела воду, чтобы попарили ноги в тазу, потолковала с Анной о разных средствах против простуды и рассказала, как прекрасен сельский край, в который они направляются.

Мэйзи, вздрагивая, зажмурив глаза, сидела перед огнем и вспоминала холодный, резкий ветер и оставшийся далеко позади террикон.

Прошла ночь, и в окна заглянул тусклый, грязноватый свет. Джим посмотрел на белевший повсюду снег и покачал головой. Нельзя ехать. В полдень бледно улыбнулось солнце, снег начал таять, и всю ночь звенела капель. Настало утро, и они увидели грязную, но уже не покрытую снегом дорогу. Бен плакал, расставаясь с сухопарой шведкой.