— Выбирают обычно самых крикливых,— тяжело дыша, сказал он, — Представьте себе четвертый класс народного училища, этих конопатых и картавых дикарей одиннадцати-двенадцати лет... Вы учились в народном училище? Вспомнили свой класс? Кто у вас там был заводилой? Сделали бы вы его старостой класса, будь ваша воля?

— Я, масса, — поднял руку Тес, — Я учился в школе, и был самый крикливый, и я был старостой. Я набил всех парней и подчинил их себе, масса.

А я подумал, что хоть и не учился в народном училище — но прекрасно понимал, о чем говорит Новодворский. Странно было слышать такие речи от демократа.

А демократ сказал, что, столкнувшись с засильем крикунов и маргиналов, матерыми революционерами было принято решение создать структуру — Партию лоялистов, которая объединила бы все здоровые силы, лояльные новому строю. Что-то вроде древних духовно-рыцарских орденов, которые объединяли в своих рядах воинов без страха и упрека. Конечно, в партию эту набирали только проверенных сознательных товарищей... И эмиссарами и уполномоченными становились исключительно члены партии.

— И знаете, что первым делом начали делать наши проверенные товарищи? Принимать в партию своих друзей, родственников и знакомых, продавать синюю книжечку лоялиста за золото и валюту. А-ха-ха-ха-ха! — Новодворский закаркал, делая вид что смеется, — Мы создали ту же самую чертовщину, с которой боролись! И тогда вы восстали, не прошло и года... Выходит, мы с вами абсолютно одинаковые, а?!

Мы почти обсохли — всё-таки ночь была по-южному теплая, хоть с моря и тянуло прохладой. Здесь было полно каменного угля для генератора, и я подбрасывал его в жаровню, так что, меняя положение тел, мы высушили всю одежду. До утра оставалось еще часа три, сна не было ни в одном глазу, соваться в город в такую рань было бессмысленно, и здесь, у маяка, провести время можно было не хуже, чем в любом другом месте. Новодворский тревожно спал, уродливо закинув голову за спинку своего кресла, и кадык его выпирал вверх, козлиная бородка тряслась в такт прерывистому дыханию, круглые очки повисли в районе надбровных дуг. Вдруг он всхрапнул и открыл сначала один глаз, потом второй, а потом заговорил, как будто и не было никакой паузы:

— ...почему бы и не приехать в Колонию? Этих безбожных романтиков следовало разбавить свирепыми хищниками, а учитывая отношение местных к цветным — это не могли быть тамильские сипаи или ветераны с Сипанги. Здесь, в Зурбагане, лоялистам как медом намазано. Не светите своими офицерскими сапогами, вам выпустят кишки в первой же подворотне! Четыре тысячи только одних военных инструкторов, большая часть из них — бывшие уполномоченные... Они-то выбили себе место на транспортниках Альянса, когда эвакуировались с Севера. Как думаете, чему они научат городское ополчение? Меня приглашали на Континентальный Конгресс, который состоится одновременно с фестивалем... Да кому я это говорю, вы же человек регента... Не музычку послушать приехали в такую даль! Хотите — пробью вам аккредитацию?

— Хочу! — сказал я.

Грех было отказываться от такой возможности. Попасть на первое заседание Конгресса! Опять бриться придется и одежду менять — чтобы с Грэем не столкнуться... Устроить драку с возможным будущим президентом — не самая лучшая идея.

— Имущественный ценз, представляете? — белки глаз Новодворского вращались, — Они хотят выстроить политическую систему на основе имущественного ценза! Буржуазная республика во всей ее красе! Чем больше вы платите налогов — тем больше у вас голосов! Каково? А как же равенство? Чем рыбак хуже судовладельца, он что — не человек? А если тот же граф Грэй заплатит половину своего состояния в бюджет — это что, дает ему право распоряжаться судьбами всех остальных? Какое же тут равенство?

Он пару часов назад рассказывал про школьные классы и самых крикливых — и снова завел шарманку о равенстве. Спорить с ним было не с руки, доказывать что-то морфинисту — последнее, что я бы стал делать, но простодушный абиссинец не удержался:

— А что, масса, мудрый служитель Джа, или наставник в школе, или мастер, познавший секреты литья металлов разве не более полезен стране, чем домовладелец, сдающий комнаты за малую лепту? Неужели самоцветы и золото ценятся больше, чем знания и опыт? Или бродяга, спящий в грязи со свиньями и не могущий вспахать землю и прокормить себя сам, так же смыслит в управлении государством, как искушенный законник или глава большого рода? Почему ты считаешь, что их голос должен звучать одинаково громко, масса? И почему глупые жители Колонии считают, что голос богатого должен звучать громче голоса мудрого?

Новодворский глянул на него внезапно просветлевшим взглядом:

— Образовательный ценз? Дифференцированный подход? Система квот? Представительское меньшинство? — начал сыпать он политологической терминологией, а потом снова потух: — Ничего, ничего не работает... "Не надейтесь на князи, на сыны человеческия, в них же несть спасения!" Суета сует и томление духа...

Он цитировал Книгу, которую проклинал всю свою жизнь — и это было страшно. Практик и отец революции вдруг дернулся всем телом и почесал локтевой сгиб, который представлял собой сплошной кровоподтек.

— Пора, уже пора... Ночь кончается, маяк горит, рецепт записан... А война никогда не кончится, слышите вы? Нет больше границ! Война идет в человеческих душах! Везде, в любой стране вы найдете имперцев, и лоялистов, и башибузуков — куда бы вы ни поехали! Отправляйтесь хоть в Нихон или на Сипангу — одно и то же, кругом одно и то же... Свобода, равенство, братство... Порядок, стабильность, традиции... Люди, которые хотят одного и того же, убивают друг друга и не перестанут этого делать ни-ког-да... Вот вам записка к Упманису, он работает в пресс-центре. Вас пропустят! И это — загляните в "Заведение", вам там понравится! А я пойду, мне пора, совсем пора... — и дерганной, вихляющей походкой скрылся в дверях маяка.

Он так и сказал — с большой буквы и по-имперски. "Заведение". Сразу стало понятно — это не абстрактное понятие, а вполне конкретное место. От названия так и веяло духом старорежимщины, и я пожал плечами — почему бы и нет?

Вколотив ноги в яловые офицерские сапоги, я раздумывал некоторое время, не стоило ли мне надеть еще и хаки с фуражкой — но потом передумал. Я, в конце концов, спецкор, а не провокатор. Да и сапоги переодену, как только куплю шнурки для ботинок — старые оказались самого низкого качества.

— Пойдем, Тес?

— Пойдем, масса... — мы прошагали по вымощенной песчаником тропинке в сторону Розового предместья — единственной части Зурбагана, не окрашенной в синий цвет.

Абиссинец вдруг остановился и сказал:

— Я — за традиции и порядок, масса. Но традиция кушать человека — плохая традиция.

Удивительно логичные вещи он порой говорил, этот свирепый мавр.

— ...пароход идет

Мимо пристани!

Будем печи мы топить

Лоялистами!

"Заведение" действительно начинало мне стремительно нравиться.

А потом я увидел того, кому принадлежал этот замечательный бархатный баритон, выводящий хулиганские куплеты времен самого начала мятежа имперских добровольцев. На террасе под вывеской, закинув ноги на стол в точно таких же, как у меня, яловых сапогах и опершись спиной о стену на семиструнной гитаре бренчал некто Феликс Карский, нагло пялясь на меня своими бесстыжими глазами.

— Эх, яблочко

Да с голубикою,

Подходи, эмиссар —

Глазик выколю!

Глазик выколю — второй останется,

Чтобы знал, хамло, кому кланяться! — допел он и помахал мне рукой: — Доброе утро, поручик!

Меня оторопь взяла, если честно. Карский — здесь! Что ж — удивляться не приходится, а потому я выдал первое, что пришло в голову, воспользовавшись классикой лаймовской литературы:

— Что вы хотите этим сказать? Желаете мне доброго утра? Или утверждаете, что утро доброе и неважно, что я о нем думаю? Или, может, вы хотите сказать, что испытали на себе доброту этого утра? Или вы считаете, что все должны быть добрыми в это утро?