— Из Наталя, на пароходе "Магнолия" приплыл. Говорю же — дела в консульстве.

— Имперец, да еще и из Наталя! У тебя нет племянника в Протекторате? Получилась бы сплошная радость и благоденствие! — усмехнулся пижон, — Ладно. Имперцы нам не враги, а гемайны — и подавно. Если не хочешь схлопотать случайную пулю — сорви ну... Ну хоть в этом палисаднике розу и повесь ее на видное место. Каждый честный риолец и каждый друг Сан-Риоля нынче носит этот знак. А предатели и негодяи используют вот эту тряпку!

Он наступил на флаг Федерации и демонстративно вытер о него ноги.

— Разбирайте оружие, друзья! Оно нам пригодиться! В городе еще много подонков, подобных этим! Мы прикончим всех, придем в каждый дом, где подняли флаг федерации!

Мне тут же стало мерзко. "Придем в каждый дом..." У нас среди имперских добровольцев были такие же энтузиасты. "Вырезать до седьмого колена", "круговая порука", "выжечь крапивное семя" — отвратительно. Оскомина на зубах. Преторианцы пресекали такие инциденты на корню, руководствуясь прямым приказом Регента. Мы судили лоялистов, руководствуясь уголовным законодательством, и самая суровая кара, которая могла постигнуть семьи непримиримых — это поселение на севере, в том случае, если, например, жена во всем поддерживала своего мужа и была соучастницей преступлений против подданных Империи, но на ее попечении находились малолетние дети. Или — если она сама изъявляла желание переехать следом за мужем-ссыльным, например.

Я шагал прочь, и мимо меня пробегали еще группы бойцов, обозначавших себя розами, что-то выкрикивая и куда-то торопясь. Горели два или три дома, какие-то злодейского вида типы выбрасывали из окон вещи, на брусчатке лежал труп седого мужчины, под которым разливалась лужа крови. У меня было чувство, будто я переживаю самое худшее и самое долгое в мире дежавю, только в тропических декорациях. Я всё это уже видел, и снова ничего не мог поделать, ничего не мог изменить...

Или мог?

Имперское посольство напоминало осажденную крепость. Мощный кирпичный забор был увит колючей "егозой", ворота перекрыты стальными ежами из сваренных между собой рельсов. На крыше в укреплении из мешков с песком восседал настоящий преторианец с биноклем у глаз.

— Здравия желаю! — крикнул я.

Служивого аж подкинуло — он не ожидал услышать родную речь.

— О, гости! Из наших никак?

— Из ваших, из ваших! Открывайте, а то тут, того и глядишь, подстрелят ни за хвост собачий...

— Кузьма! — заорал преторианец, — Кузьма-а-а, открывай, земляк пришел!

Загрохотали запоры и калитка отворилась. Я шагнул внутрь, и у меня зарябило в глазах от таких родных усатых имперских рож.

— Ну, здорово, мужики!

— И вам не хворать... Документы покажите? — оберфельдфебель, судя по нашивкам, не потерял бдительности.

— Конечно, конечно, — полез во внутренний карман.

— Да свой он! Хаки! Офицер! Ну, поручик! Вспоминай — поезд, станция, батарея синих на опушке... И атака — психическая, в полный рост. Ух-х-х, было дело, до сих пор коленки трясутся! — оживленно заговорил тот, которого назвали Кузьмой — плечистый молодец, вряд ли старше меня.

Я вспомнил — и у меня в коленках тоже потяжелело.

— Там еще песня была... — я почесал переносицу.

— Верно... Но — песня не для этого места и времени. Особая песня. Пойдем уже, мы картошечку в мундире отварили, да с лучком зеленым, да со шпротами в масле м-м-м-м...

Мой рот наполнился слюной, но на провокацию преторианца я не поддался.

— Сначала — к консулу, потом — картошечка. И с меня — гостинцы, мужики. Знаете, как я рад вас видеть, а?

Даже и сам не представлял, что соскучился по соотечественникам. Конечно, я общался с Феликсом в Зурбагане, но — это другое. Душа уже грустила по нашим посконным угрюмым рожам, для которых улыбка — есть проявление радости и веселья, а не вежливости и доброго расположения. По простой и практичной имперской одежке, незамысловатой и такой вкусной еде, по фуражкам и сапогам... И по родной речи, конечно.

— Ну, к консулу так к консулу. Федоры-ы-ыч, визитера примешь?

— А кто там? — раздался молодой голос.

— Земляк! Офицер! Вроде как ИГО даже.

— ИГО? Иго-го! То есть — ого-го! Его-го то мы и ждали!

Преторианцы заржали. У них тут была какая-то своя, особенная атмосфера. Но этот Федорович мне уже определенно нравился.

От интерьера здания консульства веяло домом. Ковер и картина с медведями на стене, блестящий самовар, фарфоровая чашка с отбитым кусочком и трехлитровая банка с солеными огурцами на столе. И весь какой-то всклокоченный, с нечесаной шевелюрой и расстегнутой до пояса сорочкой худощавый молодой человек в пенсне.

— Эм-м-м, позвольте представиться — Иван Федорович Растропович, здешний консул... А вы, собственно...

Я представился и ответил на рукопожатие, Растропович с видимым облегчением рухнул на диван, достал сигару, откусил кончик и завертел головой в поисках огня. Наконец он нашел бензиновую зажигалку, раскурил и, выпустив целый сноп дыма, заговорил:

— Значит, три дня назад зуавы вошли в город — как на параде. Ну, фески, шаровары, вувузелы...

— Вувузелы?

— Вувузелы, да. Не перебивайте. В общем, целая рота — полторы или две сотни вооруженных до зубов головорезов. Сначала они бесчинствовали на наших дорогах и на Руанте — досматривали всех торговцев, кроме гемайнов — те могли и выстрелить в ответ...

— А я слышал — гемайнам хуже всех приходилось...

— Приходилось — и уходилось. Двух избили, потом из Наталя начали караваны ходить, по двадцать-тридцать человек охраны. Это было бы настоящее сражение... Так о чем это я? Они прибыли под самую ратушу и заявили, что являются гарнизоном города Сан-Риоль, и теперь этот самый город должен предоставить им место постоянной дислокации, довольствие и денежное содержание. А они будут мужественно тут всех охранять. И всё это происходит на том самом основании, что Сан-Риольская делегация участвовала в Континентальном Конгрессе и теперь должна подчиняться его требованиям в соответствии с демократическим принципом большинства. Ну, а пока — зуавы собираются провести церемонию спуска флага города и поднятия штандарта Федерации — как и в любом другом населенном пункте от побережья и до двадцатой параллели, и через два часа все порядочные люди должны быть на площади, чтобы на всё это с восторгом любоваться. Каково, а? Мэр Сан-Риоля, наш доблестный Конрад Гринвальдус, тут же заявил, что скорее наденет шляпу, отрастит бороду, обмотается с ног до головы патронташами и ускачет на мустанге в вельд, чем позволит поднять над ратушей ультрамариновый флаг с золотым солнцем. И тут же послал за всеми депутатами городского совета, чтобы немедля решить, что делать дальше...

— И что, много в Сан-Риоле оказалось сторонников Федерации?

— Так не меньше четверти, а то и трети мужского населения. Тут же и деловые связи, и родственные, и политические предпочтения, и фигура Артура Грэя... Увидев в зуавах силу, которая сможет переломить ситуацию и одолеть "сепаратистов", они вывалили на площадь и приветствовали зурбаганцев как родных братьев. А те раздавали флажки с солнышком и поздравляли всех с таким знаменательным днем, и рекомендовали держать оружие под рукой.

— Провокация, как есть провокация! — не выдержал я.

— В общем, один сержант-зуав полез на часовую башню менять флаг, солдаты Федерации выстроились внизу... Равнение на знамя, вувузелы ревут...

— Вувузелы?

— Дались вам эти вувузелы! Ну да, обстановка напряженная, и сержант этот уже потянул местное знамя с розой вниз... А мэр Гринвальдус — он ведь полез за ним! И на виду всей толпы, у них там прямо на крыше завязалась настоящая потасовка! Сержант был здоровяком, мэр — пожиже, но дрались они будь здоров, и... — он вспомнил о сигаре и затянулся.

— И — что? — это действительно было захватывающе.

— И — оба сверзились на брусчатку, прямо сверху, разбились насмерть! Что тут началось — настоящий ад! Одни считали героем и мучеником Гринвальдуса — знамя-то с розой до сих пор на ратуше! А другие — называли его сумасбродом и фанатиком, а зуава — настоящим патриотом. Всю ночь город не спал, обсуждали, судили-рядили... Потом началась стрельба и весь этот бардак... Сейчас в ратуше сторонники независимости раздают оружие, а зуавы отступили к судостроительной верфи — наверное, ждут подмоги с моря.