13. В ту пору слава сикионской живописи была еще в полном расцвете, считалось, что она одна лишь хранит красоту неизвращенной, неиспорченной, и даже великий Апеллес, уже пользуясь громкою известностью, приехал в Сикион и, заплатив талант, вступил в круг тамошних живописцев – желая, впрочем, приобщиться скорее к их славе, нежели к искусству. Вот почему Арат, который, освободив город, уничтожил все изображения тираннов, долго раздумывал, как поступить с картиною, изображающей Аристрата. Этот тиранн жил во времена Филиппа, а картину писали все ученики Меланфа, и, как сообщает Полемон Путешественник, в работе участвовал сам Апеллес. Аристрат стоял на колеснице рядом с богинею Победы, и картина была так хороша, что Арат сперва смягчился, тронутый совершенством письма, но тотчас же ненависть к тираннам взяла верх, и он приказал вынести и разбить доску. Тогда, как передают, живописец Неалк, друг Арата, заплакал и стал просить его сжалиться, но ни слезы, ни мольбы не помогли, и Неалк воскликнул, что воевать надо против тираннов, а не против их сокровищ. «Давай оставим хотя бы колесницу и Победу, – предложил Неалк, – а самого Аристрата я уберу». Арат согласился, и Неалк стер Аристрата и на его месте написал только пальму, не решившись прибавить ничего иного. Рассказывают, что оставались видны и ноги тиранна, частично скрытые колесницей. Любовь к искусству и принесла Арату расположение Птолемея, а теперь, при близком знакомстве, царь привязался к нему еще крепче и подарил Сикиону сто пятьдесят талантов. Из них сорок Арат забрал с собою сразу и вернулся в Пелопоннес, а остальные царь разделил на части и позже постепенно пересылал в Сикион.
14. Раздобыть для сограждан так много денег было великою заслугой, ибо другие полководцы и народные вожаки, получая от царей хотя бы малую толику такой суммы, чинили насилия, предавали свои родные города и отдавали их в рабство царям; но еще важнее были мир и единодушие между неимущими и богачами, установленные с помощью этих денег, спокойствие и безопасность, которыми мог наслаждаться отныне весь народ, и поразительна была воздержность, которую обнаружил Арат, пользуясь огромной властью. Назначенный посредником с неограниченными полномочиями и облеченный правом единолично решать все вопросы, сопряженные с имущественными притязаниями бывших изгнанников, он не принял этого права, но избрал себе среди сикионян пятнадцать помощников и вместе с ними, после долгих трудов и забот, полностью примирил сограждан. За эту неоценимую заслугу все граждане вместе назначили ему подобающие почести, а изгнанники особо поставили бронзовую статую Арата с такою надписью в элегических двустишиях:
15. Все это подняло Арата выше зависти кого бы то ни было из сограждан, которых он облагодетельствовал, но царя Антигона его успехи удручали и, желая либо овладеть его дружбой безраздельно, либо по крайней мере очернить его перед Птолемеем, Антигон оказывал ему всевозможные знаки внимания, – которые Арат принимал не слишком охотно, – и, между прочим, принося жертвы в Коринфе, отправил ему жертвенного мяса. Вслед за тем, на пиру, он громко сказал, обращаясь к многочисленным гостям: «Я думал, что этот сикионский юноша просто горячо любит свободу и родной народ. Но, оказывается, он способен, вдобавок, верно судить о жизни и поступках царей. Раньше он нами пренебрегал, надежды свои устремлял за море и восхищался несметными египетскими богатствами, слыша рассказы о слонах, о флотах и дворцах, но теперь, побывавши, так сказать, в самой скене[10] – увидев, что в Египте нет ничего, кроме театральной пышности и показного блеска, целиком переходит на нашу сторону. Поэтому я и сам принимаю мальчика с полным радушием, чтобы впредь всемерно пользоваться его службою, и вас прошу считать Арата другом». Слова эти были подхвачены завистниками и зложелателями, которые засыпали Птолемея письмами, наперебой взводя на Арата тяжкие обвинения, так что в конце концов Птолемей послал к нему своего гонца с выражением неудовольствия. Вот сколько зависти и зложелательства сопряжено с дружбою царей и тираннов, которой ищут и домогаются с пламенным вожделением!
16. Когда ахейцы впервые избрали Арата стратегом, он опустошил лежащие на другом берегу залива[11] Локриду и Калидонию и с десятитысячным войском двинулся на подмогу беотийцам, но опоздал – этолийцы успели одержать при Херонее победу, в битве пал беотарх Абеокрит и с ним тысяча воинов.
Год спустя Арат снова занял должность стратега и приступил к исполнению своих замыслов, касавшихся Акрокоринфа. На сей раз он трудился не только ради сикионян или ахейцев, но задумал, если можно так выразиться, сразить тиранна, угнетавшего всю Грецию, – изгнать из Акрокоринфа македонский караул. Афинянин Харет, разгромив в каком-то сражении царских полководцев, писал афинскому народу, что выиграл битву – сестру Марафонской. Но тогда подвиг Арата по праву можно назвать родным братом подвигов фиванца Пелопида и афинянина Фрасибула, с тем лишь выгодным отличием, что оружие было направлено не против греков, но против чужой, иноземной власти.
Коринфский перешеек, разделяя моря, служит мостом между двумя областями и смыкает воедино наш материк, а потому сторожевой отряд, поставленный на Акрокоринфе, – высоком холме, что поднимается в самой средине Греции, – прерывает всякое сообщение с землями за Истмом, препятствует любому военному походу, как сухопутному, так равно и морскому, и делает того, кто занял этот холм и держит его в своих руках, безраздельным властелином. И, по-видимому, отнюдь не острословил младший Филипп, когда при всяком удобном случае называл город Коринф оковами Эллады.
17. Вполне понятно, что эта местность постоянно была предметом ожесточенной борьбы между всеми царями и правителями, а желание Антигона овладеть ею ничуть не уступало самой жаркой и неистовой любовной страсти, и он с головою был погружен в думы, измышляя хитрость, которая помогла бы ему отнять Акрокоринф у тогдашних его владельцев, ибо открытое нападение было заведомо обречено на неудачу. Когда умер Александр[12], которому подчинялась вся та округа, – умер, как тогда говорили, отравленный им же, Антигоном, – и власть взяла Никея, жена умершего, продолжавшая зорко охранять Акрокоринф, Антигон немедля подослал к ней своего сына Деметрия и, внушая Никее сладкие надежды на брак с царевичем и супружескую жизнь с молодым человеком, завидную для пожилой вдовы, уловил ее в сети, использовавши сына как приманку. Тем не менее крепости она без надзора не оставляла, напротив, караулила ее по-прежнему зорко, и Антигон, делая вид, будто ему это безразлично, справлял в Коринфе свадебные обряды, устраивал игры, задавал что ни день пиры, – одним словом, держал себя так, как свойственно человеку, который переполнен своею радостью и не помышляет ни о чем, кроме забав и удовольствий. Наконец, намеченный срок настал. В этот день пел Амебей, и Антигон сам отправился проводить Никею в театр. Гордая этой честью новобрачная возлежала в носилках, украшенных по-царски, совершенно не подозревая о том, что должно было вот-вот свершиться. Дойдя до поворота, где начиналась тропа, ведущая наверх, Антигон приказал нести Никею дальше, в театр, а сам, не думая больше ни об Амебее, ни о свадьбе, не по годам резво и поспешно пустился к Акрокоринфу. Ворота были заперты, царь поднял посох, постучался и велел отворить, и стража, в крайнем изумлении, отворила. Так он овладел Акрокоринфом, и, не в силах сдержать восторг, пил и веселился прямо на улицах, и с венком на голове в сопровождении флейтисток и шумной ватаги друзей, расхаживал, ликуя, по городской площади, и горячо приветствовал всякого встречного, – старик, испытавший на своем веку столько превратностей судьбы! Да, действительно, ни горе, ни страх не будоражат и не потрясают душу сильнее, чем нечаянная и не умеренная рассудком радость. (18). Захватив, как уже сказано, крепость, Антигон разместил в ней лишь тех воинов, к которым питал особое доверие, а начальником отряда поставил философа Персея.
