— В конце осени моя горничная принесла переданное ей незнакомцем письмо, — сказала Полина. — Пока я буду здесь возиться, прочтите.

"Прошу многочисленные извинения за то, что обстоятельства не позволили мне раньше начать нашу переписку. Сперва неотложные дела лишили меня возможности этой благодати, а следом, не иначе как провидение, останавливало меня от этого шага и тайна, хранимая в моей душе все эти годы, осталась неизменной. Однако, собравшись с силами и получив благословение, я прошу принять из моих рук драгоценную бумагу, способную подарить вам отца. Отца, которого, замечу, Вы не станете стыдиться, как и он, без сомнения, не найдёт ни единого повода разочароваться в такой дочери, как Вы. Но об этом Вы скоро сможете судить сами, не полагаясь на чьё-либо мнение. Осмелюсь надеяться, что приложенные мною силы позволят добраться до благополучного финала этой истории.

Ваш преданный друг, Эдмон.

P.S.

На этом мне остаётся лишь пожелать пережить Вам счастливейшие мгновения воссоединения с Вашим батюшкой. Возможно, провидение когда-нибудь позволит мне выразить Вам лично моё благорасположение и признательность за Ваше бесконечное терпение".

— Прочли? — спросила Полина, произведя небольшую настройку трубы.

— Да, это многое объясняет, — ответил я. — Как минимум Ваши выпады шпагой.

— Я открыла Вам свою тайну. А теперь — смотрите.

Полярная звезда стояла прямо над тем местом, где на шпиле замер флюгер, а Большая Медведица с вечера успела повернуться вокруг неё ковшом к востоку и теперь находилась под прямым углом к меридиану. Различие в цвете звёзд, о котором во Франции знали скорее по книжкам и редко кто наблюдал воочию, сейчас было явственно видно. Царственно сверкающий Сириус резал глаз своим стальным блеском. Самая яркая звезда в созвездии Возничего, которому друиды уделяли больше внимания, чем какому-либо другому, Капелла, или как её называют здесь Капра, была жёлтая. В шестьсот раз больше нашего Солнца — Бетельгейзе горела огненно-красным рубином на плече Ориона. А Альдебаран полыхал готовой расплавиться медью.

Для человека, который в такую ясную ночь стоит высоко над твердью, вращение земли с запада на восток становится почти ощутимым. Вызывается ли это ощущение величественным движением звёзд, которые, плывя по небосводу, оставляют позади разные земные вехи — я не знал, но в глубине души догадывался. Так как если постоять спокойно, через несколько минут я начинал замечать, как плыл вместе с землёй. Или может быть, это безграничное пространство, открывающееся с вершины замка, или ветерок, или просто запах женщины, стоявшей рядом со мной — чем бы оно не вызывалось, это очень явственно ощущалось, и оно длилось, и я чувствовал это не в одиночестве. Поэзия движения звёзд сродни притяжению сердец. Как много я об этом читал, но, чтобы ощутить её во всей полноте, мне потребовалось оказаться ночью в этой обсерватории и, созерцать спокойно и длительно величавое движение среди светил. После такого ночного странствия, когда отрешаешься от привычного образа мыслей и представлений я просто воспарял духом и почувствовал себя готовым для вечности.

— Здесь так прекрасно, не находите? — шепнула Полина прямо мне на ухо.

— Просто великолепно, но всё это ничто, по сравнению с Вами.

— Мне холодно, — еле слышно сказала Полина.

И в этот миг, исполненный сомнений и переживаний, соткалось единое чудо, без которого меркнет существование всякого живого. Блаженство, которое делает все вокруг правдивым, прекрасным, священным, окутало куполом нашу пару. Мы не ведали ни о чем печальном и несущественном. Мы преобразили свои чувства, воссоздав в соединённых душах райский сад. Да, полным страсти сердцам это позволено, ибо они истинные его обитатели.

Переживания будоражили наши души, колебля самые основы их существа, их опыта и знаний, воскрешая помыслы, смутно памятные лишь на уровне инстинктов, а они, опалявшие воображение пламенем и собственной страстью, творили новую жизнь.

— Знаешь, что тебя решили убить? — лёжа на скомканной постели, спросила Полина, поглаживая кошку. — Дядя предлагал тебя задушить, а отец, тьфу! Граф придумал натравить на тебя Гийома.

— Что-то такое я и предполагал, — произнёс я, — кстати, Гийом это кто?

— О! Это лучший когда-то бретёр Парижа. Между прочим, он в некотором родстве с графом, и мне кажется, здесь он просто скрывается.

— Я не удивлюсь, — заложив руки за голову, произнёс я, — если и мажордом какой-нибудь племянник.

— Всё может быть. Отец графа слыл известным ловеласом, за что, между прочим, и оказался зарезанным в постели. Но что ты станешь делать?

— Послезавтра отправлюсь на побережье и выясню всё про соотечественников, томящихся здесь в плену, а потом вернусь и как обещал, заберу тебя с собой.

Следующий день ознаменовался отъездами и приездами. Александр убыл на службу, Жуль отправился в Руан по церковным делам, а меня, после конной прогулки попросили почтить своим присутствием известный кабинет, где при юридическом сопровождении нотариуса мы стали оформлять бумаги. И когда остались последние подписи, граф завёл разговор о моём отбытии, вроде как беспокоясь о зимних штормах.

— Боюсь, граф, — ответил я, — что не смогу выступить так скоро, как мне бы хотелось. Предварительно мне надо рассмотреть некоторые вопросы, которые ничуть не должны Вас волновать. Прошу отнестись к этому как к возможности ещё некоторое время украшать столь приятное наше общество своим присутствием.

— Как по мне, — отмахнулся граф, — так хоть всю жизнь здесь живите.

— Когда-нибудь я воспользуюсь Вашим предложением.

— В таком случае, — произнёс хозяин кабинета, — я хотел бы, чтобы Вы погасили вексель.

— Легко. О нет, — отказался я, видя, как граф указывает на стакан с перьями и чернильницу, — только своим. У меня особое перо. "И особые чернила", - сказал я про себя.

На северном склоне холма, так точно изображённого на картине, была когда-то буковая роща, давно уже пришедшая в запустенье и выглядевшая сейчас не лучше, чем у Густава Климта. Кроны деревьев поднимались от подошвы к верхушке косматой дугой, словно взлохмаченная грива пони. Сейчас эти деревья защищали южный склон от бешеных порывов ветра, который с неистовостью берсеркера врывался в рощу, с рёвом и свистом проносился по ней, круша всё на своём пути, и, запнувшись на гребне, словно захлебнувшись в безумной ярости, нет-нет да и перехлёстывал через него с воплем обречённого. А затем ветер в стремительном порыве перекидывался на соседний склон и всё стихало. Сухие листья в этот момент точно вскипали на ветру. Иногда вихрю удавалось выхватить и унести в воронке груду листвы, падающей тут же, а иногда с десяток листьев, и тогда он гонял их по земле и кружил в воздухе. Эта масса палой сухой листвы изредка пополнялась только что упавшими листьями, которым до сих пор, до половины зимы, удавалось удержаться на ветвях, и теперь, отрываясь, они падали, звучно постукивая о стволы и создавая в общей массе непередаваемый перестук. Между этим наполовину лесистым, наполовину обнажённым холмом и туманным недвижным горизонтом, над которым он смутно громоздился, лежала непроницаемая пелена бездонной мглы, но по шуму, доносившемуся оттуда, можно было догадаться, что и там, за этой мглой, творится примерно то же, что и здесь. Чахлая трава, кое-где покрывавшая холм, страдала от натисков ветра, который то раскидывал и грёб как граблями, то приминал и приглаживал, как волшебным гребнем Афродиты.

Полушкин, очутившийся у подножья холма, невольно остановился. Утро уже было в самом разгаре, но под голыми, дрожавшими как от холода стволами и свинцовым зимним небом лес был мрачен, словно сумерки на погосте. Вслушиваясь в жалобные голоса деревьев, которые, словно в церковном хоре, вторили и отвечали друг другу, подхватывая то справа, то слева горестные стенанья и вопли, он случайно уловил, как они разбавились человечьим запахом. Придорожные кусты с подветренной стороны и тёмные тени обрели свои истинные очертания, несмотря на все попытки сохранить невидимость. И надо же, чтобы в эту самую минуту — такие удивительные совпадения охотно подстраивает природа, точь-в-точь как любящая мать, которая среди своих непростых хлопот нет-нет, да и пошутит с детьми, всегда вставая на сторону правды, — в нос Гийома что-то попало, и он непроизвольно чихнул. Сидевшие в засаде зашевелились, не иначе выражая недовольство, как вдруг отчётливо прозвучал голос графа: