Кай задумчиво следил за катящейся ледышкой и забрел в область символики, подбирая сравнения, что напрашивались сами собой, так что он начал скатываться к безвкусице. Конца между тем не предвиделось, ибо такие сравнения подобны четкам, где одна бусина автоматически тянет за собой другую.

Вдруг он услышал свое имя — Барбара звала его, и он вернулся в хижину. К балке на кухне была подвешена керосиновая лампа, под конфорками плиты полыхало пламя. Барбара, высоко засучив рукава, готовила еду в закопченных кастрюлях и сковородках. Хольштейн мешал ей советами.

Тем не менее ужин получился.

На ночь они мобилизовали все теплое, что у них было, — одеяла, свитера и куртки. Первым заснул Хольштейн. Голос Барбары еще несколько раз прозвучал в темноте, потом послышалось ее ровное дыхание.

Кай долго не мог заснуть. Это была ночь раздумий. Однако единственным, что к полуночи стало ему совершенно ясно, было то, что он голоден. Он достал из рюкзака печенье и в конце концов заснул.

Утро было свежее и лучистое. Все трое резвились в снегу и заливались смехом. Тучи пушистого снега взметались ввысь, когда лыжи скользили под гору и тела пружинили на поворотах.

До отъезда оставалось еще несколько часов. Хольштейн пошел в отель, чтобы вызволить из плена Фруте. Кай еще раз остался наедине с Барбарой. Они сидели друг против друга и ждали. Кай снова почувствовал на себе ее испытующий взгляд, на который он не находил ответа. И вдруг ему показалось бессмысленным полагать, будто у Барбары есть какое-то чувство к нему. Прощание все преуменьшало, и понять что-либо было уже невозможно.

Кай знал, что он ошибается, но у него не хватало мужества себе в этом признаться. «Мне грустно», — с удивлением подумал он.

Показался Хольштейн в сопровождении Фруте. У Кая взметнулось мгновенное, отчаянное желание, — но Хольштейн уже подошел к ним.

«Все, проехало», — подумал Кай.

У входа в отель они попрощались.

— Смотрите, Барбара, Фруте горюет, что ей придется уехать…

— Да, Кай…

Машина заурчала.

— До свидания, Барбара…

Потом надвинулся ближайший поворот, и воцарилась пустота.

У Мод Филби ляжки были стройными, как у Дианы, они не полнели ни на сантиметр сверх нормы и придавали ей нечто парящее, ускользающее, то, что в большей степени должно бы подвигнуть поэтов, обладай они вкусом, на сочинение гимнов, нежели целые центнеры души. Над коленом была небольшая впадинка, позволявшая ей сохранять грацию и эластичность даже в самом невыгодном для женщины ракурсе — со спины, босиком, ступнями в песке.

Уж кто-кто, а Кай это заметил сразу; он знал, что такое дается немногим женщинам и что изящество фигуры зависит не только от суставов стопы, но и от формы колена.

Мод Филби в купальном костюме из синего шелка балансировала рядом с Фруте на камнях ограждения. За спиной у нее колыхались синие и красные зонты, осеняя круглые столики. Между пляжными кабинками, занимая изрядное пространство, размещался буфет с бутылками в футлярах и салатами. Божественно прекрасных учителей плавания осаждали американки, продолжавшие неспешно и неуклонно исполнять свой долг: демонстрировать загар, стройность, мускулы и очарование. Они ежечасно переодевались, демонстрируя все новые и новые трико. Однако в воду они входили неохотно. Да от них этого, в общем, никто и не требовал.

Кай лежал на каменной дорожке, немного заходившей в море, и, сощурившись, наблюдал за одним креолом, который нырял, как амфибия. Дальше на воде лежали плоты, выстланные кокосовыми циновками, и оттуда раздавался галдеж, на какой способен лишь единственный язык в мире — англо-саксонский.

Сцена во время стрельбы по голубям явилась для Мод Филби неприятным сюрпризом. Она сразу смекнула, в чем дело, так же как тотчас заметила, что Кай намеренно ее туда привел. Результат оказался для нее неожиданным, — это был полнейший срыв ее собственных планов. То, что она, как ей представлялось, выстроила за много недель, в один миг обесценилось. Не имело значения, был ли Кай еще раньше знаком с Лилиан Дюнкерк или оба затеяли свою блестящую, отчаянную и весьма увлекательную игру лишь в тот момент, — это был один из тех редких случаев, где все действительно решали только факты.

Мод Филби была далека от того, чтобы чувствовать себя оскорбленной. Но она волей-неволей должна была признаться себе в том, что ее умеренное влечение к Каю уступило место крутой и пряной смеси других чувств — досады, удивления и еще какого-то третьего, в котором она пока что не осмеливалась по-настоящему разобраться. Кай от нее сбежал, хуже того, сбежал преднамеренно, и это открыло ей, что ее дела с ним были еще в самом начале. Ей импонировали отношения между Каем и Лилиан Дюнкерк; она понимала, сколь рискованны они были в своей беззаботности, ведь при чуть меньшей опытности с обеих сторон все это могло бы неприятно кончиться. Но именно такие рискованные поединки с равноценным партнером и возбуждали Мод Филби, их она и добивалась для себя. Тем горше было ей оставаться вне игры. Вся трезвость ее рассуждений разлетелась в дым перед одним фактом: она почувствовала, что увлечена, и Кай не мог бы сделать более удачного шахматного хода, чтобы ее завоевать, хотя при этом он вовсе о ней не думал.

Мод Филби опустилась на камни рядом с Каем.

— Вчера вода была такая прозрачная, что, плавая, можно было увидеть на дне собственную тень. Когда я плыла обратно, эта искаженная тень все время скользила передо мной, внизу, несколькими метрами глубже. Казалось, будто самолет летит над облаками, а его тень под ним летит тоже, летит быстро и немного загадочно.

— Тени — это вообще странная штука, — отозвался Кай. — О них можно споткнуться. Разнузданней всего они бывают ночью, при свете фар. Лежат плашмя в каком-нибудь углублении и внезапно выскакивают, как звери, становятся больше и удирают, нагоняя страх. Мне рассказывали такую историю: одному человеку пришлось как-то на проселочной дороге вставлять новую лампу в одну из фар. Когда, сделав это, он опять двинулся вперед, то перед его машиной заплясал какой-то призрак — то вроде бы человек, раскинувший руки, то привидение. Он не знал, что и думать, и лишь много позже заметил, что вместе с новой лампой в фару попал комар и благодаря отражению в параболическом зеркале угодил в полосу света в чудовищно увеличенном виде.

Мод Филби подтянула к себе колени и обхватила их руками.

— Волнующая история! Мне кажется, что вы — романтик…

— Мне тоже иногда так кажется…

— А это не утомительно?

Она уткнулась подбородком в колени. Под купальным костюмом у нее проступала дуга изящно нанизанного позвоночника, — казалось, он может сейчас улететь неведомо куда, если руки его отпустят.

— Для умелого человека — не слишком, — ответил Кай: разговор начал доставлять ему удовольствие.

— А для неумелого?

— А неумелого может постигнуть участь того рыбака, который угодил в собственную сеть и утонул.

— Это, должно быть, весьма неприятный конец…

— Пренеприятнейший, особенно тяжелы последние минуты — представляете, в собственной сети…

— Значит, романтика даже опасна?

— В высшей степени…

— Выходит, и тут надо быть умелым?

— Задача непростая, — задумчиво проговорил Кай. — Надо, хотя бы по традиции, немножко придерживаться романтики. Иначе во что превратится любовь…

Синяя шелковая спина выпрямилась.

— Поплаваем?

Они направились к воде. Мод Филби сбросила туфли. Гравий скрипел у них под ногами. Они крепко ухватились за канаты, ведшие к морю, и, держась за них, осторожно продвигались вперед.

Синяя волна прибоя отливала белизной, она разбилась в пену об их тела и пыталась утащить их в море. Но руки держали крепко; следующая волна уже перекатилась через их головы. Они отпустили канаты и поплыли. Следом за ними плескалась Фруте.

Первый плот оказался рядом с ними. Они обогнули его и оставили позади. Следующий плавал подальше и был пуст — они взобрались на него. Фруте, держа голову над водой, догнала их, словно остаток затонувшей бронзовой скульптурной группы, позволила втащить себя на плот и стала отряхиваться, разбрасывая брызги. Плот качался на волнах. Они стояли на нем.