Только не помню… Да, Крис?

– Нет, – честно ответил я. – Ты там раньше никогда не была. У тебя другое.

– Что? Что, Крис?!

– Пытаемся разобраться.

Неподалеку раздался какой-то шорох. Я повернул голову и увидел Снаута. Он, открыв дверь, стоял на пороге своей комнаты и смотрел на нас.

– А вот и Снаут, – сказал я, поднимаясь. – Очень кстати. Вставай, Хари. Сейчас мы пойдем в лабораторию и немного поработаем.

Я протянул ей руку. Она вытерла слезы рукавом халата и, словно не заметив моего движения, поднялась сама. Снаут продолжал стоять на том же месте. Вид у него был весьма угрюмый. Я, наверняка, выглядел не лучше.

– Ты мне поможешь, Снаут? – спросил я, подойдя к нему. – Мне одному не справиться.

Он изумленно воззрился на меня – в его глазах я заметил что-то похожее на ужас, – потом бросил взгляд на Хари.

– Ты… ты просишь – меня? Ты хочешь, чтобы я тебе… помог?

Я наконец сообразил, как он истолковал мои слова, и торопливо сказал:

– Я имею в виду энцефалограмму, мою новую энцефалограмму.

– Ах, это? – его взгляд вновь стал просто хмурым. – Ты намерен заняться этим прямо сейчас?

Кажется, подобные вопросы я от него уже слышал.

– А зачем откладывать? «Карпэ диэм» – советовал еще Гораций.

– И что бы это значило? – хмуро осведомился кибернетик.

– «Срывай день». То бишь торопись сделать дело.

– Ах, Гора-аций, – протянул Снаут и покивал. Настроение у него было явно сродни моему и Хари. – Это не он ли, случайно, говорил насчет того, что нет никакой пользы трудиться на ветер?

– Не он. Экклезиаст, – ответил я сквозь зубы. – Кстати, тот же Экклезиаст, насколько я помню, считал, что нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами его.

– Но он же говорил: что пользы работающему от того, над чем он трудится? – с мрачной усмешкой возразил Снаут. Библию, как оказалось, он знал не хуже меня.

– Значит, не желаешь?

Снаут поскреб подбородок, покрытый обильной седоватой щетиной, и неожиданно спросил:

– Ты никогда не думал о том, что все, что ни делается – делается к худшему? Не замечал такую закономерность? Это если уж тебя так тянет на цитаты.

– Откуда же эта? – терпеливо спросил я.

– Отсюда, – Снаут постучал пальцем по виску. – У нее есть и продолжение: а все, что не делается, – он выделил голосом это «не», – хотя тоже не ведет к лучшему, но, по крайней мере, оттягивает наступление худшего.

– Не желаешь? – повторил я.

Вероятно, Снаут заметил в моих глазах что-то такое…

– Хорошо, – помолчав, сказал он. – Только впредь попрошу не устраивать громких ссор у меня под дверью. Хотя, конечно… – он не договорил, но я, кажется, понял, какой еще афоризм чуть не сорвался у него с языка: «милые ссорятся – только тешатся»…

Он бы очень рисковал, если бы сказал это вслух. Даже при том, что я всегда считал себя миролюбивым и уравновешенным человеком.

Не произнеся больше ни слова, мы направились к лаборатории – Снаут впереди, слегка приволакивая ноги, словно он брел по поверхности планеты с повышенной гравитацией, а я и Хари за ним следом. Я старался как-то собраться, настроиться на нужные мысли, попасть в русло и обдумать то, что я намеревался поведать океану. Однако это у меня не очень получалось. В голове намертво засело совсем другое. И вновь, как когда-то, совсем недавно – и уже так давно! – росла во мне леденящая равнодушная уверенность, что там, в недосягаемых глубинах сознания, я еще раз сделал свой выбор…

Снаут, как и я, чувствовал себя не совсем уверенно в светло-голубых владениях Сарториуса… бывших владениях Сарториуса, но все-таки довольно быстро рассчитал необходимый режим, воспользовавшись файлами физика. Хари осталась у двери и я старался не встречаться с ней взглядом.

И опять, уже в третий раз, я ощутил холодное и влажное прикосновение электродов к своей голове. Вокруг стояла полная тишина, и я лежал посреди этой тишины, один на один с безгранично разумным чудовищем, которое мы вновь осмелились потревожить. Сначала оно было где-то вне моего сознания, а потом хлынуло в меня… нет, поглотило меня, и я растворился в нем, тщетно пытаясь удержать обрывки потертых мыслей, подобных ломкой осенней листве, я захлебнулся в нем и стал его бесконечно ничтожной частицей.

…И лишь спустя целую вечность обрушилась на меня холодная и жесткая волна, ужасная волна бесконечного уничтожающего презрения и отвращения – презрения и отвращения ко мне, ничтожной частице, и ко всей моей расе таких же ничтожеств, как я; обрушилась – и вышвырнула меня вон, за сферы истинного разума, за пределы всех вселенных, в извечную пустоту – не имеющее места место, уготованное для подобных ничтожеств…

Возникший из ниоткуда свет выхватил меня из пустоты, двойной щелчок прозвучал внезапным раскатом грома.

– Все, – сказала пустота голосом Снаута. – Твое желание исполнено, Кельвин.

А я не в силах был заставить себя подняться с кресла…

Остаток дня мы с Хари провели в кабине, лишь один раз ненадолго покинув ее, чтобы попить чай на кухне. Я молчал, и Хари тоже молчала, и я чувствовал разделяющую нас прозрачную стену, хоть и невидимую, но непроницаемую. Я просматривал на дисплее старые отчеты, читаные-перечитаные мной десятки раз еще на Земле, а Хари, сидя на стуле и поставив локти на подоконник, смотрела на угасающие краски красного дня. Глаза мои размеренно скользили по строчкам, но мыслями я был далеко от этих пространных сообщений наблюдателей, работавших на Станции за много лет до моего появления здесь, на Солярисе. Я все никак не мог изгнать из сознания это непередавамое ощущение – удар холодной волны беспредельного всепоглощающего презрения и отвращения, удар настолько реальный и осязаемый, что я чувствовал себя уничтоженным, растертым в порошок, в межзвездную пыль вместе со всей колонией букашек, которые в течение ничтожно малого отрезка вселенского времени зачем-то там копошились на сгустке вещества, кружащегося у тусклой желтой звезды. Букашек просто нельзя было не презирать за их мысли, намерения и действия; не место им было в пронизанной всеобщей гармонией величественной Вселенной.

Я не знал, откуда взялось это чувство… я просто боялся думать, откуда оно взялось… И в конце концов, это были всего лишь мои субъективные ощущения, неожиданные причуды изнанки перегруженной психики, возникшие без участия какого-либо внешнего раздражителя.

«Именно так – и никак иначе», – убеждал я себя…

Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я обнаружил, что вновь и вновь перечитываю один и тот же абзац. Сосредоточившись, несколько раз тряхнув головой, я еще раз прочитал его. Это было окончание отчета соляриста Вацлава Миленича. Я знал, что Миленич после работы на Станции оставил соляристику – и больше его имя не упоминалось ни в одной информации, связанной с изучением океана. Кто-то когда-то говорил мне, что Миленич порвал все связи с нашим институтом и подался, кажется, то ли в Анды, то ли в Гималаи.

«Будь проклят тот день, когда нам выпало несчастье соприкоснуться с этим Исполином, – читал я столь странные в официальном отчете наблюдателя слова Миленича. – Подобное соприкосновение в один миг сбросило нас с вершины пирамиды разума и низвело до состояния червей Вселенной. Столетиями мы сравнивали себя с теми, кто ниже нас, и все более и более возрастали в собственных глазах. Наше видение мира было однобоким, мы имели дело только с одной стороной шкалы и благодаря этому утверждались в сознании своей непревзойденности и, гордые собой, уверенно смотрели в будущее и поднимались вверх по ступеням прогресса, в том смысле, как мы понимаем прогресс. Этот Исполин указал нам наше подлинное место в иерархии разума и, развеяв нашу основу, наш фундамент – животворное, жизненно важное заблуждение о нашем интеллектуальном лидерстве во Вселенной – двигателе нашего бытия, – мгновенно воздвиг неодолимую преграду нашему дальнейшему развитию. Получив эту поистине трагическую возможность сравнивать себя с чем-то (или кем-то), стоящим не просто выше, а по другую сторону, человечество неизбежно начнет пробуксовывать, тормозить – и этот процесс неотвратимо перейдет в попятное движение, и от этого шока нам не дано оправиться уже никогда. Да, мы издавна знаем разум, величием своим неизмеримо превышающий всю коллективную мощь миллиардов наших умов. Но этот Божественный Разум не подавляет нас; мы восхищаемся им, мы благодарим его; наше отношение к нему не унижает, а возвышает нас, ибо это отношение есть наша Вера и наша Любовь. Но не смешно ли будет говорить о любви и вере по отношению к иноразуму, хотя и беспредельно отличному от нашего, хотя и неизмеримо более высокому, чем наш разум, но тоже созданному Тем, Кто сотворил Вселенную? „Возможно, этот Исполин и есть Сам Творец“, – скажет кто-то. Но разве мы – его образ и подобие? Да, трудно признаться себе в этом, трудно осознать, что ты не способен постичь чужое величие – но некуда деться: мы в конце пути, впереди стена – и приходится, потоптавшись на месте, возвращаться назад, под гору. Боюсь поверить, но действительность такова: Солярис подсунут нам Господом, чтобы сбить нашу спесь и указать наше действительное, весьма заурядное место во Вселенной».