Сутки спустя я, кажется, окончательно пришел в себя и поделился с Сарториусом результатами эксперимента. Мне очень не хотелось это делать – неприязнь к Сарториусу не проходила, – но молчать было бы нечестно по отношению к нему; в конце концов из нас троих только он один занимался делом, ради которого мы находились на Солярисе, и продолжал работать над выполнением программы. Снаут почти не выходил из своей кабины и, кажется, продолжал пить, а я… Я просто не знал, чем заняться, да и не хотелось мне ничем заниматься. Ответ на наш рапорт в институт еще не поступил, он и не мог прийти так быстро, и мы были предоставлены самим себе.

Физик выслушал меня так же внимательно, как и Снаут, но, в отличие от Снаута, он во время моего рассказа не сидел на месте, а расхаживал по лаборатории, то засунув руки в карманы комбинезона, то потирая гладко выбритый костлявый подбородок и издавая какие-то невнятные звуки.

Когда я замолчал, Сарториус резко повернулся, подошел ко мне и, глядя на меня сверху вниз сквозь льдинки контактных линз, торжественно провозгласил пронзительным голосом:

– Доктор Кельвин! Поздравляю вас с успешно проведенным экспериментом.

Он дал нам больше, чем десятки лет развития соляристики. Теперь мы знаем наверняка, что Контакт возможен – я не говорю уже о том, сколь радикальные изменения должна претерпеть наша парадигма в свете полученных вами данных о способности океана конструировать виртуальные миры. Вы провели великолепный эксперимент, коллега Кельвин!

– Скорее, его провели вы, – заметил я, глядя на его высокую фигуру, возвышающуюся над моим креслом.

Сарториус выпятил челюсть.

– Моя заслуга только в техническом обеспечении, доктор Кельвин. Идея ваша, и мозг-перципиент тоже ваш. Перед нами открывается широчайшее поле деятельности! – он вновь начал вышагивать по залу своей походкой аиста. – Думаю, о сокращении финансирования исследований речь больше не пойдет. Более того, нам здесь будут нужны дополнительные кадры – объемы исследований должны возрасти на несколько порядков.

Он расхаживал по лаборатории и все развивал и развивал свои наполеоновские планы, совершенно, кажется, забыв о моем присутствии.

Дождавшись, когда он воспарит на совсем уж седьмые небеса, я поднял руку и сказал:

– Можно мне два слова, доктор Сарториус?

– Конечно, коллега, – оказывается, он все-таки не забыл, что я еще нахожусь здесь, в лаборатории.

– А вот наш коллега доктор Снаут считает, что нам нужно убираться отсюда восвояси. Свернуть исследования и вычеркнуть из памяти и Солярис, и океан. И думаю, вы знаете почему, доктор Сарториус.

Сарториус скрестил руки на груди, поднял подбородок и возмущенно фыркнул:

– Это всего лишь мнение доктора Снаута, не более. Доктор Снаут вообще в последнее время… – Сарториус неопределенно повел рукой. – А работы здесь хватит надолго, очень надолго, и не только для нас с вами.

Я понимал, что собираюсь сейчас сказать то, чего не следует говорить.

Но я не мог простить Сарториусу его поведения во время того, первого, эксперимента с электроэнцефалографом, когда он смотрел на Хари, как на пустое место, и она, съежившаяся, несчастная, сидела на маленькой скамеечке у стены и притворялась, что читает книгу.

– Доктор Сарториус, – медленно сказал я, – а что если в ходе наших дальнейших экспериментов к вам вернется ваш «гость»? Вы хотели бы возвращения вашего «гостя»?

Сарториус заметно побледнел и судорожно втянул воздух приоткрытым ртом. Бледными стали даже его всегда синеватые губы. Он шагнул к моему креслу и мне на мгновение показалось, что он собирается меня ударить. Но он тут же остановился и прошипел, сверля меня ледяным взглядом:

– Это не ваше дело, коллега Кельвин. Но я все-таки скажу вам: если этого требуют интересы исследований, я готов на все. На все! Тот, кто считает иначе, не имеет права называться ученым. Я был о вас гораздо лучшего мнения, доктор Кельвин!

Он повернулся и ушел в угол, к своим аппаратам. Сел там спиной ко мне и принялся листать какие-то бумаги.

– Простите, доктор Сарториус, я не хотел вас обидеть, – ощущая нечто, похожее на раскаяние, сказал я.

Он, разумеется, ничего не ответил.

В лаборатории делать мне больше было нечего… мне вообще было больше нечего делать на Станции – кроме того, чтобы продолжать эксперимент.

Я должен был вернуть Хари – но как? На электроэнцефалограф уповать больше не приходилось, тут я был полностью на стороне Сарториуса: не следовало надеяться на повторение пройденного. Требовалось что-то другое…

Пройдя по коридорам Станции, я остановился возле своей двери. И понял, что мне не хочется идти к себе, не хочется вновь замыкаться в своих воспоминаниях, мыслях, сомнениях и неоправданных надеждах. Что изменится от того, что я опять буду сидеть в своей кабине и бездумно смотреть в окно, на тяжелые волны, колышущиеся далеко внизу, под Станцией?.. Господи, если бы я был на его месте!.. Ну что ему стоит, этому вселенскому йогу, сделать так, чтобы вновь воплотились те дни!

Кресло в красном свете взошедшего солнца, и в кресле…

Я резко повернулся, сделал несколько шагов и постучал в дверь с табличкой «Д-р Снаут». Я просто не мог оставаться в одиночестве.

– Да! – раздался из-за двери приглушенный голос.

Я толкнул дверь и вошел к Снауту.

Из-под опущенных заслонок в окно сочился голубой день, наполняя комнату бледным неестественным светом. Тут было очень много всякой всячины – несколько столов с компьютерами, составленные горкой стулья, лежащие под ними разноцветные дискеты, ящики с продуктами, беспорядочно разбросанные у стены раскрытые книги и еще какие-то предметы, грудами сваленные по всем углам. Снаут сидел в кресле у окна, закинув ногу на ногу и подпирая голову ладонью. На механическом шагающем столике перед ним стоял полупустой бокал с прозрачной жидкостью. Снаут был одет в сетчатую майку и светлые полотняные брюки с множеством карманов, и мне вдруг почудилось, что океан воссоздал момент нашей первой встречи, когда я, совершив стовосьмидесятикилометровый бросок с борта «Прометея», открыл дверь радиостанции, на которой был прикреплен прямоугольный кусок пластыря со сделанной карандашом надписью: «Человек». Боже, как давно это было!..

Безусловно, Снаут тоже почувствовал что-то подобное, потому что, увидев меня, он махнул рукой и произнес с нетрезвой усмешкой:

– Это опять ты, Кельвин… Опять ко мне… как тогда…

Я опустился на ближайший свободный стул, отодвинул ногой дискеты и в упор взглянул на него:

– Что ты будешь делать дальше, Снаут? Продолжать пить?

Он неуверенно поднял руку и медленно поводил пальцем перед своим лицом:

– Где это ты видел пьющих хорьков, Кельвин? Хорьки не пьют – они просто забиваются в свои норки и никого не трогают. И живут своими воспоминаниями. Ты понимаешь меня, Кельвин?

Я промолчал. Он оказался пьянее, чем я предполагал, и бесполезно было говорить с человеком, находящимся в таком состоянии.

Снаут потянулся к бокалу, поднес его к подрагивающим губам и сделал такой длинный глоток, что меня невольно передернуло.

– Кельвин!.. – отдышавшись, но все еще мучительно кривясь, с надрывом проговорил он. – Господи, что ты знаешь, Кельвин? Крис… Ты ничего не знаешь. Ничего! – он уставился в одну точку н начал медленно раскачиваться в кресле. – А ведь это ужасно, Крис… После того, как ты мне сказал… У меня ведь тоже появилась надежда… – Снаут отставил бокал и закрыл лицо руками. – Это ужасно, Крис… Любить – и ненавидеть… Желать возвращения – и с ужасом ожидать его… Крис, ты просто не представляешь… Это позор моей жизни… но это и все, что было в моей жизни… Я сам придумал… ее… Ты молод и ни в чем не виноват… перед своей… по крайней мере, виноват не так, как я…

Ты самый невинный из всех нас, Крис… Ты не ведал, что творил… А я ведал! Но если бы я знал… Если бы я знал! Да, для меня это было мучением, но я бы хотел вернуть ее… этот лоскут грязного белья… вернуть! Потому что это мой лоскут, Крис! Мой… Зачем ты дал мне надежду?