Хорошо, если он просто будет подшучивать надо мной, что я уже с барышнями гуляю, в кафе их вожу. А ведь отец может спросить, откуда у меня деньги. Пропал я тогда! И зачем только мы уселись перед этой дурацкой витриной! Разве мало было свободных столиков в уголке? Никто бы там нас не увидел.

Я поднял вместе с веревкой тяжелую кастрюлю и прислонился губами прямо к ее задымленному краю. В саду у каменной ограды защелкал соловей. Его нежное и громкое пение донеслось сюда через весь тихий, молчаливый сад. Мне в горло, булькая, лился холодный, слегка отдающий запахом колодца суп, и твердые плиточки жира прикасались к губам. Я наклонил кастрюлю, чтобы отогнать жир назад, как за Старой крепостью раз за разом хлопнули три винтовочных выстрела. Я поставил кастрюлю на камень. Эхо от выстрелов прокатилось над городом. Рядом, через дорогу, в тюрьме свистнул часовой. Внезапно из того места, где прогремели выстрелы, послышалась еще и короткая пулеметная очередь.

Визгливо залаяли в ответ около провиантских складов собаки. У ворот совпартшколы завозился часовой. И сразу в здании где-то возле клуба стукнула дверь, другая, третья! Кто-то промчался по дощатому коридору к общежитию курсантов. Оттуда донесся шум, приглушенный говор.

Не успел я подбежать к флигелю и подняться на свое крыльцо, как внутри главного здания по каменной лестнице застучали сапогами и во двор по одному стали выбегать курсанты. Слышно было, как они щелкали пряжками, затягивали ремни.

Из дверей вырвался высокий курсант и, нахлобучивая буденовку, закричал:

— Получайте винтовки, товарищи коммунары!

С этими словами он подбежал к низенькой дверке оружейного склада, что чернела рядом с главным входом в здание, открыл замок и исчез в складе.

Сразу же на уровне земли тускло вспыхнули два забеленных мелом и взятых в решетки подвальных окна, остальные окна по всему зданию были темные, лишь в крайних двух у садика слегка отражалась еще низкая луна.

Один за другим выбегали курсанты из склада. Высоко держа винтовки, они щелкали затворами, загоняли патроны в магазины, оттягивали тугие предохранители.

— Связные здесь? — послышался голос Полевого.

— Здесь, товарищ секретарь, — откликнулись сразу несколько человек.

— Будите начсостав и сотрудников! Живее! — приказал Полевой.

По двору в разные стороны побежали связные. Один из них, шумом раздвинув ветки сирени, помчался напрямик по бурьяну к нашему флигелю.

— Где печатник Манджура живет? — запыхавшись, спросил он.

Связной был низенький комсомолец, тот, что председательствовал на собрании и попросил меня из зала.

— Сюда! — крикнул я коротко и первый побежал в коридор.

Связной чиркнул спичкой. При ее зыбком свете я показал ему дверь, ведущую к родным, и он сразу же заколотил в нее кулаком.

— Кто там? — глухо отозвался отец.

— Тревога! Быстрей! — крикнул связной.

Пока отец одевался, я стоял на крыльце.

Под белой стеной главного здания уже выстраивались курсанты. Они были хорошо видны мне отсюда, сверху, лишь правый фланг слегка заслоняли кусты сирени.

— Я с тобой, тато, можно? — шепнул я отцу, как только он показался на пороге.

— Куда со мной? Еще чего не хватало? Марш спать! — не глядя на меня, сердито крикнул отец и осторожно сбежал по ступенькам во двор.

Послышался тихий, приглушенный голос Полевого:

— Смирно! Первый взвод, за мной шагом марш!

Курсанты двинулись строем по четыре вдоль здания. Впереди без винтовки шагал Полевой. Отец пристроился на ходу, и я сразу же потерял его из виду.

Без песен, без громкой команды, поблескивая штыками винтовок, отчеканивая шаг, колонна курсантов-чоновцев вышла из ворот на улицу, и часовой сразу же закрыл за нею высокие железные ворота.

Мне стало очень одиноко здесь, на крыльце. К тетке идти не хотелось. Я знал, что теперь на все это большое здание, на весь огромный, занимающий целый квартал двор совпартшколы осталось всего несколько человек беспартийных сотрудников да жен начсостава с детьми. В городе было тихо, но тишина эта была обманчивой. Я знал, что сейчас со всех улочек города и даже с далекой станции спешат по тревоге на Кишиневскую, к штабу ЧОНа, группами и поодиночке коммунары-чоновцы.

Пересекая освещенный луной пустой двор совпартшколы, я направился к воротам.

— Стой! Кто идет? — громко закричал часовой.

Голос его показался мне знакомым.

— Свои, — ответил я тихо.

— Кто такие свои?

— Я живу здесь.

— Фамилия?

— Манджура.

— Ну проходи…

Часовой ждал меня в тени высокого вяза, и мне сперва было трудно разглядеть его в темноте; когда он вышел из-под дерева на свет, я узнал Марущака.

— Старый знакомый! — протянул Марущак, улыбаясь, и взял винтовку за ремень. — Почему не спишь?

— Хорошее дело! А тревога?

— Какая тревога?

— Да, какая? Вы будто не знаете?

— Первый раз слышу!

Я понимал, что Марущак меня разыгрывает, но все же спросил:

— А куда курсанты пошли?

— Кто их знает — может, в баню!

— Ночью в баню? Вы что думаете, я — дурной?

Марущак засмеялся и сказал:

— Вижу, что не дурной, а вот любопытный — это да.

Я не нашелся что ответить и затоптался на месте. Марущак предложил:

— Давай посидим, раз такое дело.

Мы сели на скамеечке около турника. Я незаметно поправил в кармане револьвер и спросил Марущака:

— Часовому разве можно сидеть?

— В армии нельзя, здесь разрешается, — ответил Марущак, шаря в кармане. Он вытащил кисет и, свернув папироску, чиркнул спичкой.

— Папаша тоже ушел по тревоге?

— Ага!

Марущак с досадой, попыхивая папироской, сказал:

— Вот черти, а меня не взяли. Надо же — второй раз тревога, а я в наряде.

— А то не Петлюра случайно перешел границу?

— Петлюра? Навряд ли. Вот только разве кто-нибудь из его субчиков. Нажимают на них Англия, Америка да Пилсудский, чтобы те деньги отрабатывали, которыми ихняя буржуазия подкармливает всю эту националистическую погань. Вот и лезут сюда, к нам.

Далеко за Должецким лесом прокатился выстрел. Немного погодя — другой.

— Пуляют, бандитские шкуры! — сказал Марущак.

— Когда же тех бандитов половят?

— А с кем их ловить будешь? Войска-то настоящего нет. Пограничники, те на границе, а тут чоновцы да милиция. С Польшей, как мир подписывали, уговор был: войска регулярного вблизи границы не держать.

Марущак затянулся последний раз и очень ловко выплюнул окурок. Описав дугу, окурок упал далеко в траву, погорел там немного маленькой красной точечкой, похожей на светлячка, и погас.

Луна светила ясно. Она стояла сейчас как раз над тюрьмой. Очень громко пели соловьи в саду совпартшколы. «Наверное, чоновцы уже где-нибудь за городом», — подумал я и в эту минуту услышал позади чуть слышный колокольный звон. Сперва я решил, что мне почудилось, и глянул на Марущака. Но он тоже услышал, повернулся и смотрел сейчас на открытые окна главного здания, откуда несся к нам этот неожиданный звук.

«Бам, бам, бам!» — точно на кафедральном костеле, ровно отбивал удары колокол.

— Что за черт! Чего он балуется? — сказал Марущак и вскочил.

— Кто балуется?

— Погоди.

Кто-то быстро прошел по коридору, спустился по каменной лестнице, хлопнула внизу дверь, и я увидел, как выскочил из нее человек. Он оглянулся, перемахнул через проволочную ограду палисадника и побежал к нам.

Это был не знакомый мне пожилой курсант, слегка сутулый, в большой надвинутой до ушей буденовке.

— Ты чуеш, Панас? — тихо спросил он Марущака.

— Чую-то чую, — ответил Марущак, — но я думал сперва — может, это ты?

— Да, я… — обиделся курсант. — Только мне еще не хватало по ночам в колокол звонить…

— Наган с тобой? — строго спросил Марущак.

— Ага! — ответил дневальный, хлопая себя по кобуре.

— Покарауль тогда у ворот, а я схожу гляну, — продолжал Марущак и, посмотрев на меня, спросил: — Не хочешь за компанию?