Испугались владыки и тотчас пустились в путь, чтобы поскорее оставить Лучанскую землю.

Когда послы возвратились и объявили обо всем в Пражском замке, побледнел князь Неклан и не мог утаить страха, услышав, как похваляется Властислав в великой гордыне владеть всей Чешской землей, как своей.

Сказав эти горделивые слова пражским послам, тотчас приказал Властислав объявить по пяти жупам[15] Лучанской земли, чтобы поднимались все на войну.

На быстрых конях мчалась дружина, и впереди всех – гонец.

Один меч висел у него на поясе, а другой, воеводский, железный, в кожаных ножнах, держал он перед собой острием кверху; у спутника его на поясе висел аркан, сплетенный из лыка.

– Вихрем пролетали они по равнинам и долинам, по лесам и полям (а было это порой, когда хлеб начинает колоситься), от деревни к деревне, от рода к роду; мчались они и на рассвете, и среди бела дня, и темною ночью.

Прискакав на деревенскую площадь, гонец тотчас созывал старейшин и все население; всех юношей и мужчин. А когда те сбегались, он вынимал из ножен воеводский меч и, взмахнув им высоко над головой, объявлял воеводскую волю: пусть каждый, кто ростом превышает тот меч, без промедления снаряжается на бранное дело, пусть возьмет щит и оружие и спешит к воеводскому замку, где собирается рать против чехов.

Затем спутник гонца отвязывал аркан от пояса, поднимал его над головой, а гонец, указав на лыковую петлю, грозил гневом воеводы и объявлял, что каждый, кто к сроку не выйдет на брань, будет такою петлею удавлен; пусть про то ведают все и не просят потом у воеводы пощады.

– Пусть каждый имеющий сокола-сыроядца, кречета, ястреба либо сарыча возьмет их с собой на бранное дело, – так кричал гонец, – пусть не посмеет никто укрыть тех хищников дома! А того, кто ослушается, кто не явится к воеводе, ожидает жестокая кара: отрубят ему голову этим мечом.

И гонец снова взмахивал воеводским мечом так, что тот блестел и сверкал на солнце.

Затем собирали со всего рода юношей и мужчин, мерили всех тем мечом и делали зарубки, чтобы можно было доложить воеводе, сколько воинов даст каждый род, сколько бойцов явится на поле боя.

Вскакивали гонцы на коней и, пришпорив их, мчались к соседнему роду, все дальше и дальше. Впереди них летела крылатая весть, и повсюду с трепетом ждали военного меча воеводы. Пастухи со страхом глядели вслед неистовым всадникам и пугливо кланялись женщины. Всюду приносили они с собой смятение и тревогу, а женщинам и девушкам – заботы и горе.

Так ехали гонцы от воеводского замка по прекрасным лугам первой жупы. Вокруг на плодородной равнине расстилались благодатные нивы и луга, похожие на ковры из цветов, пестрели среди буйной зелени золотистые и розовые полосы и снова тянулись нивы, луга и сады, залитые лучами весеннего солнца.

Промчавшись с мечом по полям и лугам первой жупы, объехав все деревни ее, отправились гонцы на юг, в соседнюю жупу, лежащую по обеим сторонам быстрины Броницы.

Призвав к оружию эти края, они повернули к северу, на Огру, туда, где вдали тянулась синеющая гряда Крушных гор. Там поехали они землями третьей жупы, берегами реки Узкой, и на правом ее берегу и на левом всюду созывали мужчин, мечом измеряли их и по зарубкам вели точный счет.

Отсюда поспешили гонцы на запад, в четвертую жупу, в края, лежащие по течению реки Гутной.

И пронесся грозный клич войны вдоль той реки и до долины Огры; прогремел он в ущельях, отрогах и скалах, где гулко шумели потоки.

Стремительно и неудержимо, подобно весенней грозе, полетел клич войны к дальним горам, к верховьям Мжи, где в хвойных лесах, на холмах, среди лесных болот и необъятных топей прятались деревни Хлумчанска, пятой жупы Лучанской земли. Только услышали там приказ воеводы, только сверкнул гонец воеводским мечом, поднялись все как один в дикой радости; никто и не глядел на меру меча, никто не желал мериться: сказали, что пойдут и стар и млад.

Стали готовиться к войне смуглые люди дикого залесья, без сожаления покидая родные поля и леса; сильные, загрубелые руки взялись за топоры, за тяжелые молоты и большие щиты, окованные крепким железом и туго обтянутые почерневшими кожами, снимали с насестов соколов-сыроядцев, кречетов, ястребов и брали на ремни своры свирепых собак волчьей породы, приученных к запаху крови и борьбе с лютыми хищниками дремучих лесов.

В самой глуши Хлумчанска, между горами, за обширным болотом, заросшим осокой и красно-бурым мхом, близ большого липового и кленового леса лежала небольшая деревня с почерневшим тыном и темными бревенчатыми избами. На слежавшейся соломе крыш разрастались зеленый мох и трава.

Исстари поселился тут немногочисленный род жаланов. Правил им в то время молодой и статный муж, по имени Страба. Ни сестер, ни братьев у него не было; имел он лишь жену, да и та была из племени чехов. Полонил ее Страба в последний набег на чешские земли, когда осаждали лучане Левый Градец.

Пленница-чешка ему так понравилась, так овладела она его сердцем и опутала чарами, что он ей сказал:

– Ты моя пленница и раба, но хочу я, чтобы ты стала мне женой.

Покорилась пленница его воле, но не было спокойно сердце ее. Томительна казалась ей жизнь в отдаленном селении; не покидала ее тоска по родине, и горько ей становилось, когда вспоминала она об ужасах и страданиях, принесенных лучанами на Чешскую землю. Но глубоко затаила она печаль и ненависть, и муж не подозревал ничего. Знала о том лишь мачеха Страбы, оставшаяся вдовой после смерти его отца, – высокая женщина с мрачным лицом и серыми суровыми глазами, не молодая уже, но и не старая. Ведьмой называли ее: занималась она волхвованием и ворожбой.

Как пришел приказ воеводы в уединенную деревню жаланов, стал собираться Страба на войну. Снял со стены щит, шлем из бычьей кожи, натянутой на железный обруч, наточил меч, приготовил стрелы, натянул новую тетиву на тугой лук, привязал молот к седлу и выбрал в конюшне лучшего коня. Был тот конь невелик и невзрачен, не лоснилась его шерсть, а косматилась, но был он быстр, как стриж, вынослив и не боялся любой непогоды; переносил легко холод и зной, голод и жажду.

Молодая жена молча помогала Страбе собираться: принесла ему войлочное одеяло и плащ, кожаные наколенники, гибкие ремни, еду в сумке – хлеб и сыр, – чтобы было у него что поесть в далекой дороге до воеводского замка.

Накануне отъезда мачеха украдкой сказала Страбе:

– Приходи вечером в ущелье, но смотри не говори о том никому.

Послушался Страба мачехи и, когда наступили сумерки, направился в ущелье. Шел он лесом, вдоль широкой черной трясины; там и сям торчали в ней низкорослые ольхи и болотный кустарник, а в темных зарослях осоки светились отблеском неба глубокие омуты. Вечерело. Дул сильный ветер, и глухой шум леса доносился до сумрачного болота. Еще сильнее выл и свистал ветер в диком ущелье, по сторонам которого среди чахлой травы беспорядочно громоздились угрюмые скалы. Выше, над ними и в их расселинах, кое-где росли высокие деревья – липы, дубы и старые ясени. Их развесистые кроны были опутаны кустами омелы, сквозь которые осенью и зимой чернели оголенные ветви.

В том мрачном ущелье, под дубом, на скале, сидела у пылающего костра мачеха Страбы. Волосы ее были распущены, уши, подбородок и лоб окутаны покрывалом.

Как увидела она пасынка, бросила в огонь волшебные коренья и произнесла могущественное заклинание:

– Тьма впереди, тьма позади! Пусть, кроме бесов одних, нас никто не увидит!

Едва договорила она, как ущелье стало наполняться беловатым туманом. Расстилался он понизу, несся клубами вверх, полз по скатам, вился над ущельем, окутывал кроны беспокойно шумящих деревьев; а когда подошел Страба к костру, заволокла беловатая мгла все ущелье так сильно, что деревья казались лишь тенями. Костер разгорелся; ярко освещенная его пламенем, стояла мачеха, уставив на Страбу свои серые глаза. И сказала она ему: