И с тех пор, когда бы ни спускал он холщовую сумку из окна темницы, каждый раз наполняли ее деньгами и приношениями те, кто слушал внизу его игру; люди заботились о том, чтобы не терпел он голода и нужды. Не одна сердобольная горожанка, не один добрый крестьянин старались облегчить его участь; получал он еду, кувшины с питьем. Послали ему даже подушку и ночную одежду. Каждый день в полдень и под вечер услаждал он за то своей игрой толпу, собиравшуюся у башни. Все слушали с затаенным дыханием, а когда расходились, говорили в один голос, что никто во всей Праге не играет так, как молодой земан. Неволя, нужда научили Далибора тому искусству. Днем играл он для людей, а ночью – для себя.

Когда затихал и погружался в тьму королевский замок и лишь его сказочный серосиний силуэт вырисовывался на фоне ночного неба, когда в озаренном лунным сиянием Оленьем рву переставали шептаться с ветром кусты и деревья, из темной круглой башни раздавались чудесные звуки Далиборовой скрипки. Слышались в них слезы, тоска по воле и гнев. Но не свободу, а лишь облегчение приносили они Далибору. Господь бог был высоко, король далеко, а паны не знали жалости.

Долгое время держали земана из Козоед в заточении, и наконец в верховном суде признали его виновным и вынесли такое решение: за то, что имение, силой отобранное крестьянами у плосковского пана, Далибор взял себе, в этом имении пребывал и этим незаконным и недостойным поступком нарушил право и порядок, быть ему обезглавленным.

Так и объявили ему и не стали слушать его оправданий, что не он первый начал, не он явным бесправием народ возмутил, не он, Далибор, всему виной – он лишь за народ заступался. Это заступничество как раз и посчитали виной и грехом. Приговор оставили в силе, а день и час казни ото всех утаили.

В ночь перед казнью раздались в последний раз звуки скрипки молодого земана. Неслись они из глубины темницы, дрожа и звеня в ночной тиши, – последняя отрада, последний луч света в печальной тьме, – и замирали над Оленьим рвом, залитым лунным светом.

Наутро пражане опять пришли к башне, но не увидели холщовой сумы на оконной решетке темницы. Башня была тиха и безмолвна. Когда же спросили они, что сталось с Далибором, не болен ли он, объявил тюремщик, что окончились страдания молодого земана. Казнили его на рассвете у стены замка.

– Перед тем как увели его из темницы, – рассказывал страж, – снял Далибор со стены скрипку и долго глядел на нее, как бы прощаясь. Бесстрашно пошел он на место казни. Там стал Далибор на колени и положил на плаху свою кудрявую голову. Верьте мне, что кончил он жизнь свою мужественно.

У многих слушавших тот рассказ оросились слезами глаза. Печально возвращались в город пражане и не раз оглядывались на безмолвную «Далиборку».

Так и поныне зовется башня у задних ворот замка. И в имени том живет память о славном скрипаче – несчастном земане Далиборе.

Обратим взоры свои на юг Чешской земли. Вот виднеется в той стороне, неподалеку от малой деревушки, тихий, уединенный уголок – Троцновская усадьба. Вокруг – луга, поля да дубовые и хвойные леса и перелески, за которыми вдали, на западе, синеют вершины Крумловских гор.

Остановись и взгляни на спрятавшуюся в тени деревьев земанскую усадьбу с кровлями, поросшими мхом. Тут провел свое детство знаменитый герой и полководец чешского народа Ян Жижка. Тут место его рождения.

Поодаль, за усадьбой и прудом, около поля, на опушке леса, стоял когда-то на косогоре могучий дуб, под которым увидел он свет. Летом, во время жатвы, пошла раз троцновская хозяйка присмотреть за жнецами, Тут и родился у нее сын, который стал затем силен, как дуб, волей и духом.

Рос и мужал он в Троцновской усадьбе, в уединенных ее окрестностях. В юношеские годы отдали его, говорят, в школу в Прахатицы – в то время чешский город, – в ту самую школу, куда ходил также крестьянский сын Ян из Гусинца[38].

Каждый день проходил тот маленький Ян вдоль реки Бланицы и часто, утомившись, отдыхал на ее берегу, сидя на большом камне, который тут виден и поныне.

Когда Ян, прозванный Жижкой, стал зрелым мужчиной, получил он в наследство после своего отца Троцновскую усадьбу. Но недолго прожил тут Жижка спокойно. Вступил он в спор с Генрихом из Розенберга, всесильным магнатом и властителем южных земель Чехии, который и самому королю противился силой оружия. Тот Розенберг грубо попирал права своих мелкопоместных соседей, и случилось так, что троцновский земан, ревниво оберегавший свою честь и независимость, схватился за меч и стал непримиримым врагом Розенберга и будейовицких немцев, с которыми тоже завел спор.

Борьба была неравная. Небогатый земан был не в силах одолеть всевластного магната и королевский город. Он боролся как мог, а когда враги спалили его усадьбу и разграбили все его имущество, скрылся в лесу и оттуда продолжал неравную борьбу до тех пор, пока друзья не заступились за него и не замолвили словечко перед самим королем.

По милости короля Вацлава IV, попал Ян в 1409 году в Прагу, где был оставлен при дворе. Он стал камердинером королевы Софии. Вскоре, однако, пришлось ему из Праги отправиться в Польшу, где в рядах польского войска воевал он против ордена немецких рыцарей. Пятнадцатого июля 1410 года Ян Жижка вместе со многими чехами и моравами – воинами польского войска – участвовал в сражениях у Танненберга[39], где были наголову разбиты немецкие рыцари. Геройски сражался Жижка у Танненберга и в этой битве, говорят, потерял один глаз.

Пробыв долгое время в Польском королевстве, возвратился Жижка на родину, в Прагу, ко двору короля. Как придворный королевы Софии он часто сопровождал ее в Вифлеемскую часовню, на, проповеди знаменитого магистра Яна Гуса. Полюбились этот проповедник и его учение троцновскому земану. Будучи строг в своих правилах и убеждениях, Жижка соглашался вполне с Яном Гусом, когда тот обличал распущенность и безнравственность тогдашнего светского и духовного общества.

Потому-то и опечалила глубоко Жижку несчастная судьба благочестивого магистра, когда узнал он, что бросили Гуса в тюрьму в Констанце, что сковали ему там руки и ноги и наконец, к стыду и позору всего чешского народа, сожгли на костре. Но не только печаль владела сердцем Жижки – гнев и злоба вспыхнули в нем против всех недругов Гуса, и чужеземных и чехов. А против последних особенно. Все чаще размышлял Жижка о горестной смерти магистра Яна и друга его Иеронима Пражского. Нередко, погруженный в грустные думы, подолгу прохаживался он по двору королевского замка.

Однажды застал его там король Вацлав. Заметив его задумчивость, спросил король, о чем он грустит.

И ответил Жижка:

– Милостивый король, тяжко мне, всем сердцем тяжко, что наши родные чехи и верные наставники так жестоко и несправедливо были сожжены, несмотря на охранную грамоту императора. Можно ли тут быть веселым!

На что король ответствовал ему:

– Милый Ян, не можем ли мы загладить эту несправедливость? Если ты знаешь к тому путь, действуй. Я желаю тебе успеха.

Поймал, говорят, Жижка короля на слове и начал действовать.

В то время почти все пражане, как и большая часть народа, воодушевленные учением магистра Яна Гуса, пожелали принимать причастие под обоими видами[40]. Когда же священники в пражских церквах отказались причащать хлебом и вином, земан Микулаш из Гусинца во главе огромной толпы, встав перед королем Вацлавом на улице, близ церкви святого Аполлинария, просил его, чтобы большинство пражских храмов было передано тем прихожанам, которые признают причастие под обоими видами.