Возьмите, например, Жака Анкетиля. Его сделали кавалером Ордена на одном из этапов «Тур де Франс». Он крутил себе педали, ни о чем не думая, как вдруг его нагоняет мотоциклист и сообщает ему новость: «Ты награжден орденом „За заслуги“, Жак». Что он мог сделать в свое оправдание, наш несчастный чемпион, сидя верхом на своем велике, а? Заметьте, что это не помешало ему выиграть гонку. Только после этого у него стал не тот моральный дух, и он был вынужден бросить велоспорт!

Но ведь при этом находятся любители, особенно коллекционеры медалей, которые просто лопаются от счастья, когда цепляют себе на живот очередную медальку. Вы знаете? Я имею в виду тех, кто одевается в бронзу и ленты во время парадов. Когда они проходят чеканным шагом, то раздается «дзинь-дзинь» (колокольчики русской тройки на зимней дороге) . А когда они преклоняют негнущиеся колени перед овеянным славой знаменем, можно подумать, что опускают поломанную металлическую штору магазина. Когда же наконец прекратятся эти церемонии, посвященные памяти того или сего? Веники на мраморных плитах! Набившие оскомину речи! И огонь, называемый священным! Священный, как бы не так! Самый обыкновенный газ (да еще к тому же из продуктов углерода). Газ, который свистит, воняет, горит ясным пламенем, который течет по трубочкам и кранам. Вы только задумайтесь над этим, мои юные друзья: у священного ошя имеются краны! Но этот факт ничуть не мешает этим тупоумный господам совершать свои ритуальные танцы вокруг огненных язычков.

И после этого находятся типы, которые всячески поносят черных! Мне стыдно! Я не побоюсь этого слова: стыдно под самую завязку, от подвала до самого чердака, сыны мои! Среди тех, кто меня читает, есть люди, которые в один прекрасный день станут во главе страны — это же арифметика. Так вот, нужно сделать так, чтобы те, о ком идет речь, не забывали о восстановлении достоинства человека путем упразднения культа резни и тех, кого режут. А чтобы они не забыли, пусть завяжут на своих носовых платках узелки на память. И когда наступит этот прекрасный день, они вспомнят о словах их друга Сан-А, который в это время будет больше походить на персонажей картин Ж.Буфета, чем на Луче Тукру. И если у них будет то, что, я надеюсь, будет там, где я думаю, а то, что я думаю, там, где я надеюсь, то они во всеуслышание объявят, что с танцем скальпа покончено раз и навсегда. По отношению к героям не нужно скупиться на забвение, они его заслуживают сверх меры! Время от времени минута молчания — это мелочно и смехотворно. Они имеют право на полное молчание, это утверждаю я, Сан-А. И пока бомбочка еще не задула пламя огня, нужно сделать от него ответвление в какую-нибудь экономически слабую страну. Обещаете? Может быть, я шокирую, но мне необходимо высказаться. Имею я право или нет? Если да, то я им воспользуюсь. Если нет, то я найду на озере Нешатель в Швейцарии необитаемый остров Нью-Фаундленд и буду жить на нем Робинзоном. Найдутся люди со слегка сдвинутой психикой, которые скажут: «Сан-А — анархист». Но это неправда. Я просто объективный человек. Очень выдержанный. Очень трезвомыслящий. Может быть, даже излишне, нет?

Во всяком случае я не виноват, что у меня нормально крутятся шарики? Когда кровь красная, я говорю, что она красная. А когда она розовая с продресью, я говорю, что она розовая с продресью, только и всего. Это что криминал? Может быть, мне следовало поступить так, как делают другие: надеть очки с голубыми стеклами и во все горло орать, что все вокруг окрашено в лазурный цвет и еще в голубой, как небо в ясную погоду? Да, мне следовало бы поступить именно так. Философия домашнего халата — это хорошо, это выгодно: только от такой философии пропадает желание смотреть на себя в зеркало. А мужчина, который избегает смотреть на себя, это — уже не мужчина, поверьте мне!

В течение некоторого времени мадам Труссаль де Труссо и я слышим, как в соседней комнате, кто-то с треском разламывает доски. Поскольку мы знаем, что наш Малыш растапливает огонь в камине, то, вполне естественно, не придаем этому особого значения. Как вдруг, на всех парах вбегает лакей с видом человека, которого опередили события.

На пергаменте его лица видны свежие трещины. Он что-то бормочет, а его выпирающий кадык ходит вверх-вниз, как живот старого священника, работающего капелланом в родильном доме.

— Госпожа графиня, я думаю, что требуется вмешательство мадам графини.

Он указывает своим щучьим подбородком на соседнюю комнату, где свирепствует Толстяк. Мы устремляемся туда. Я бегу позади дамы, что дает мне неповторимый случай лицезреть вальсирующие полусферы ее седалища. И мне сдается, что, говоря между нами и между прочим, Его Высочеству Берю Первому скучать с ней не приходится. Трапезная Труссаль де Труссо имеет внушительные размеры. Одну из стен занимает монументальный камин. И кого же мы видим перед этим очагом? Иес, конечно же, Берю. Но это не тот Берю, которого я знаю. Этот Берю — вандал, этот Берю — святотатец, доламывающий ударами своей ножищи кабинет эпохи Ренессанса. Изящные выдвижные ящички кабинета, инкрустированные перламутром, уже весело потрескивают в камине.

Толстяк весь в поту и в рубашке с закатанными рукавами, что не противоречит одно другому.

— Ах ты, развалюха! — ревет он. — Вся изъедена жучками, а туда же, сопротивляется!

— Несчастный, что вы делаете! — восклицает графиня.

— Костер, моя графиня, — отвечает Громадина, доламывая кабинет последним ударом каблука.

Потом плавным округлым движением руки он вытирает пот со лба и заявляет:

— У Фелиция закончились дрова, и я откопал эту рухлядь в коридоре.

— Кабинет эпохи! — кричит криком насилуемой девочки благородная дама.

— Кабинет? — изумленно восклицает Мастодонт. И пожимает своими могучими плечами.

— А я и не понял. Я, конечно, видел в своей жизни маленькие туалетные кабинеты, но чтобы такой маленький — никогда.

— Этот человек лишился разума! — с рыданьем исторгает из себя дама Труссаль де Труссо, упав мне на грудь. — Мебель Ренессанса! Она обошлась мне в два миллиона!

На какое-то мгновение Бизон теряет дар речи.