На горе Магдалины сложился свой особый климат, больше похожий на тот, к которому Мария – та мертвая женщина – привыкла в детстве. Поэтому она знала по именам и свойствам все растения, которые росли на склонах. Несколько раз в неделю она со своей девчонкой выходила на дорогу, змеившуюся вдоль гавани до самого подножия горы. Ракушки, которыми была вымощена дорога, хрустели под ногами, так что Марии нетрудно было идти по слуху, а держаться за девчонку она не хотела, пока вокруг раздавались еще чьи-нибудь шаги. И только когда становилось ясно, что никто на них больше не смотрит, Мария тянулась к знакомой тени – островку черного тепла за спиной девчонки, не растворявшемуся даже в огромной тени горы, – и хваталась за девчонкину косу, чтобы можно было идти чуть быстрее.

Больше всего им нравилось собирать травы по утрам, когда гора была еще окутана туманом: в такие часы Мария находила нужные растения по запаху, разлитому во влажном воздухе. Случалось, она говорила девчонке сойти с дороги и поискать что-нибудь – например, невысокое растеньице с опушенными серебристыми листьями, похожими на ягнячьи ушки. Сама она оставалась стоять и слушала, как под ногами девчонки поскрипывает шлак. Потом раздавалось короткое чирканье – девчонка перерезала стебель острым ножом, который всегда носила с собой. А потом она возвращалась и вкладывала добычу в руки Марии. Мария подносила растение к лицу, вдыхала запах и погружалась в воспоминания. И после этого иногда рассказывала девчонке кое-что о себе.

Она говорила, что самую счастливую часть своей жизни прожила в семье мужа, в горах на острове Голгофы. Она вспоминала, как познакомилась со своим будущим мужем, когда тот спустился с гор и нанялся рубить тростник. И как непохож он был на всех, кого она знала, потому что его соплеменники, мау, жили на этих островах от начала времен и там, в горах, по сей день хранили старые обычаи: варили еду в горячих источниках, выращивали фрукты и овощи и расставляли ловушки на птиц. Мужа Марии отправили рубить тростник, чтобы он заработал денег и купил строительных досок и кровельного железа, а еще горшков и кастрюль на всю деревню.

– И все это он купил, а вдобавок привел меня – рубщицу тростника. Мое племя, моих прадедов и прабабок, привезли сюда торговцы живым товаром. Правда, отец и братья уже не задаром гнули спины на плантациях – кое-что им платили, но не сказать, чтобы мы далеко ушли от тех времен, когда были рабами. Если сравнивать с семьей моего мужа, так мы были просто нищее отребье. Но – ты понимаешь, такое дело – по воскресеньям мы все одевались в белое. Оттого-то он меня приметил: ему понравилось, как я выгляжу в белом.

Денег на свадьбу едва наскребли, добавила Мария. Ее семья переезжала с места на место в большой тростниковой телеге. И выпивка на свадьбе была тростниковая – неочищенный ром. А в горах, вспоминала она, воздух был холоднее, чем внизу, так что от некоторых ручьев и болот даже шел пар. В ветреные дни этот пар иногда поднимался большими простынями, а ветер рвал их в клочья, и клочья летели над землей, мало-помалу истончаясь до прозрачности. «Как невестины покрывала», – сказала Мария.

Девчонка завернула «ягнячьи ушки» в газету и положила в корзину. А Мария стояла и покачивала головой то взад-вперед, то влево и вправо, словно надеялась найти какой-то угол, под которым сможет разглядеть что-нибудь из-под бельм.

– Здешний туман пахнет, как тот пар. Оттого-то я и вспомнила.

– Здесь тоже есть горячие источники. Они и море вдоль берега прогревают.

– Знаю. Но сегодня туман пахнет как-то по-другому, тебе не кажется? Вроде гарью отдает и чем-то кисловатым.

Так оно и было. У девчонки саднило горло, словно она всю ночь пыталась перекричать толпу народу в дымной комнате. К тому же она не только чуяла, но и видела, что с туманом что-то неладно: сегодня он был темнее обычного, не белый, а сизоватый. Они с Марией двинулись дальше и вынырнули из облака уже у самой вершины. Две тысячи футов – не такая уж большая высота, так что и здесь трава росла густо. Обычно на верхних склонах выпасали скот, но как только начались инженерные работы, всю живность отсюда убрали. Девчонка подошла к краю кратера и заглянула внутрь – на дне копошились люди. Ей захотелось посмотреть поближе, что они там затевают.

– Можешь меня здесь подождать? – спросила она Марию.

– Нет.

Мария не хотела оставаться одна. Не то чтобы она нуждалась в обществе. И не то чтобы чего-то боялась. Просто она знала: стоит ей остаться одной, на место этого тумана, льнущего к лицу, на место этого запаха, пробуждающего память о далеком прошлом, придет другое: та самая церковь. Стены и пол вымыты с хлоркой; ряды скамей составлены сиденье к сиденью и превращены в лежанки; окна закрыты наглухо, так что нечем дышать. И она, Мария, сидит там, в духоте, сжимая в левой руке влажную тряпицу, а правой – нащупывая, выискивая, поводя над губами дочери, тщетно пытаясь поймать ладонью ее дыхание.

– Я пойду с тобой, а по дороге расскажешь мне, что ты там видишь, – отрезала Мария.

Инженеры устроили канатную дорогу: поставили несколько вышек, протянули между ними трос и лебедкой на паровой тяге поднимали на гору все необходимое: опорные балки, ящики с болтами, буровые отсеки, тросы, жестяные банки со смазкой и буровые головки нового типа, желудеобразные. Только взрывчатку на всякий случай перевозили по старинке, на мулах. А для чего нужен был дирижабль, пришвартованный у края кратера на четырех канатах, девчонка не знала.

В гефсиманских газетах писали, что это цеппелин, доставшийся Саутленду в счет военных репараций. Как и проект теплоэлектростанции, воздушный корабль принадлежал предприимчивой Южнотихоокеанской компании. Одна из газет сообщала о его первой на архипелаге – и неудачной – попытке приземления. Дело было на острове Голгофы: дирижабль угодил в сильное воздушное течение, и его отнесло к востоку от Рваной Шляпы. Шкипер приказал бросить якорь и посадочный амортизатор на покрытом валунами побережье возле устья гавани (а посадочный амортизатор представлял собой тяжелый цилиндрический мешок из крепкой холстины, ко дну которого, собственно, и крепился якорь. Под весом мешка якорь вернее входил в плоский контакт с поверхностью земли.) Все бы ничего, но цеппелин шел так быстро, что дозорный принял за прочные валуны груды вулканического шлака, вросшие в пемзу. Когда мешок поволокло по острым осколкам, стенки его прорвались, несмотря на защитную веревочную сетку, и собранный наскоро из консервов и ручных инструментов балласт посыпался наружу, а несколько мау, рыбачивших с берега, не замедлили его подобрать. Цеппелину пришлось снова подняться на крейсерскую высоту и направиться вдоль цепи островов на запад. Лишь через несколько дней ветер немного улегся, и дирижабль благополучно приземлился в Гефсимании.

Воздушный корабль, зависший на туго натянутых тросах над кратером, был сущей диковиной, но девчонка по молодости лет не удивлялась новому и не поняла, насколько это на самом деле необычно, пока не подошла ближе и корпус цеппелина не загородил солнце. Тень его упала Марии на лицо, и слепая женщина вздрогнула от неожиданности и попятилась: на этом месте раньше всегда было пусто.

– Это дирижабль, – поспешно объяснила девчонка. – Представь себе, как будто облако залили на сковородку и запекли натвердо. Он чудесный, вот только понятия не имею, зачем он им понадобился.

– Затем, что геологи хотят изучить топографию гавани как следует, – раздалось у нее за спиной. – Вода здесь совсем прозрачная, и сверху многое видно. А гора поднимается только на тысячу девятьсот футов, этого мало.

Девчонка обернулась. Перед ней стоял главный инженер, тот самый мистер Маккагон, которого хотела приворожить Сильвия. Он подошел к ним по тропе сзади.

– Видите ли, эта ваша гавань – вулканическая кальдера, а гора – так называемый возрожденный купол. А значит, и то и другое требует тщательной и обширной инспекции.

Мария напряглась, но лицо ее, наоборот, превратилось в равнодушную, пустую маску. Она не просто притворялась безучастной: телом она оставалась здесь, но душой была уже далеко.