Полицейский исчез за стеной дождя. Алькальд присел рядом с ними.

– Какие новости? — спросил он.

– Никаких, — ответил парикмахер.

Другой, прежде чем закурить, предложил сигарету алькальду. Тот отказался.

– И надолго вы нас запрягли, лейтенант?

– Не знаю, — сказал алькальд. — Сегодня до конца комендантского часа, а утром будет видно.

– До пяти! — воскликнул парикмахер.

– Это надо же! — простонал другой. — Я на ногах с четырех утра.

Сквозь бормотанье дождя до них донесся злобный лай — где-то опять подрались собаки. Алькальд ждал, пока шум уляжется, и наконец собаки умолкли; только одна продолжала лаять по-прежнему. Алькальд с мрачным видом повернулся к резервисту.

– О чем вы говорите? Я половину жизни так провожу, — сказал он. — Сейчас прямо падаю от усталости.

– И хоть бы было ради чего, — заговорил парикмахер. — А то ведь ни в какие ворота не лезет. Несерьезная какая-то, бабья вся эта история.

– Мне тоже все больше и больше так кажется, — вздохнул алькальд.

Полицейский вернулся и сообщил, что еду не несут из-за дождя. Он добавил, что алькальда ждет в участке женщина, задержанная без пропуска.

Это была Кассандра. В комнатушке, которую освещала скудным светом балконная лампочка, она спала в шезлонге, закутавшись в прорезиненный плащ. Алькальд зажал ей пальцами нос; она застонала, рванулась и открыла глаза.

– Мне приснился сон, — сказала она.

Алькальд включил в комнате свет. Заслонив глаза руками, женщина как-то жалостно изогнулась, и, когда он взглянул на ее серебристые ногти и выбритую подмышку, у него сжалось сердце.

– Ну и нахал же ты, — сказала она. — Я здесь с одиннадцати.

– Я думал, ты придешь ко мне домой.

– У меня не было пропуска.

Ее волосы, за два дня до этого отливавшие медью, теперь были серебристо-серые.

– Я не сообразил, — улыбнулся алькальд и, повесив плащ, сел в кресло рядом. — Надеюсь, они не подумали, что это ты расклеиваешь бумажки.

К ней уже возвращалась непринужденность.

– К сожалению, — отозвалась она, — Обожаю сильные ощущения.

Внезапно ей показалось, что в этой комнате алькальд никогда не бывал и попал сюда совсем случайно. С какой-то беззащитностью похрустывая суставами пальцев, он выдавил из себя:

– Ты должна оказать мне одну услугу.

Она посмотрела на него вопросительно.

– Пусть это будет между нами, — продолжал алькальд. — Я хочу, чтобы ты погадала мне на картах. Ты можешь узнать, кто всем этим занимается?

Она отвернулась и, немного помолчав, сказала:

– Понимаю.

Алькальд добавил:

– Я делаю это прежде всего ради вас, циркачей.

Она кивнула.

– Я уже гадала, — сказала она.

Алькальд не мог скрыть нетерпения.

– Получилось очень странно, — с рассчитанным мелодраматизмом продолжала она. — Карты были такие понятные, что мне стало страшно, когда я увидела их на столе.

Даже дышала она теперь театрально.

– Так кто же это?

– Весь городок — и никто.

На воскресную мессу приехали сыновья вдовы Асис. Кроме Роберта Асиса, их было семеро, и все, кроме него, словно были отлиты в одной форме: большие и неуклюжие, привычные к тяжелой работе, слепо преданные и послушные своей матери. Роберто Асис, младший и единственный женившийся, был похож на братьев только утолщенной переносицей. Хрупкий здоровьем, с хорошими манерами, он заменил вдове Асис дочь, которая у нее так и не родилась.

На кухне, где семь Асисов разгружали вьючных животных, вдова расхаживала между кур со связанными лапами, овощей, сыров, темных хлебов и ломтей солонины, отдавая распоряжения служанкам. Когда снова воцарился порядок, она велела выбрать лучшее от всего для падре Анхеля.

Священник был поглощен бритьем. Время от времени он высовывал руки в патио, под дождь, и смачивал подбородок. Он уже заканчивал, когда две босоногие девочки, без стука распахнув дверь, вывалили перед ним несколько спелых ананасов, гроздья бананов, хлебы, сыр и поставили корзину овощей и свежих яиц. Падре подмигнул им:

– Прямо как в сказке!

Младшая из девочек, вытаращив глаза, показала на него пальцем:

– Падре тоже бреются!

Старшая потянула ее к двери.

– А ты как думала? — улыбнулся падре.

И уже серьезно добавил:

– Мы тоже люди.

Он окинул взглядом рассыпанную на полу провизию и понял, что на такую щедрость способен только дом Асисов.

– Скажите мальчикам, — почти прокричал он, — что бог пошлет им за это здоровья!

За сорок лет, истекших со дня его посвящения в сан, падре Анхель так и не научился подавлять волнение, охватывавшее его перед службой. Кончив бриться, он убрал бритвенные принадлежности, собрал провизию, сложил ее под шкафчик для вина и, наконец, вытирая руки о сутану, вошел в ризницу.

В церкви было полно народу. Впереди, на двух ими же подаренных скамьях с медными табличками, где были выгравированы их имена, сидели Асисы с матерью и кормилицей. Когда они, впервые за последние несколько месяцев, все вместе входили в храм, казалось, что они въезжают туда на лошадях. Кристобаль, старший из Асисов, приехавший с пастбища за полчаса до мессы и даже не успевший побриться, был еще в ботинках со шпорами. Вид этого великана-горца как будто подтверждал общее, хотя и не опиравшееся на точные доказательства мнение, что Сесар Монтеро внебрачный сын старого Адальберто Асиса.

В звоннице падре ждал неприятный сюрприз: литургических облачений на месте не оказалось. Когда вошел служка, падре Анхель растерянно переворачивал содержимое ящиков, споря о чем-то мысленно с самим собой.

– Позови Тринидад, — сказал он служке, — и спроси, куда она засовала епитрахиль.

Он забыл, что Тринидад с субботы хворает. Служка предположил, что она взяла с собой несколько вещей для починки. Тогда падре Анхель оделся в облачение, приберегаемое для погребальных служб. Сосредоточиться ему так и не удалось. Когда, взбудораженный, часто дыша, он поднялся на кафедру, он понял, что доводы, вы ношенные им в предшествующие дни, не покажутся здесь такими убедительными, какими казались в уединении комнаты.

Он говорил десять минут. Спотыкаясь о собственные слова, захваченный нахлынувшими мыслями, не вмещавшимися в готовые фразы, он увидел вдруг окруженную сыновьями вдову Асис так, как если бы они были изображены на старой-старой, поблекшей семейной фотографии. Только Ребека Асис, раздувавшая сандаловым веером жар своей роскошной груди, показалась ему живой и настоящей. Падре Анхель закончил проповедь, ни разу не упомянув прямо о листках.

Вдова Асис какое-то время сидела, с тайным раздражением снимая и надевая обручальное кольцо, между тем как месса продолжалась. Потом она перекрестилась, встала и по главному проходу пошла к дверям. За ней, толкаясь и топая, проследовали ее сыновья.

Вот в такое утро доктор Хиральдо однажды понял вутренний механизм самоубийства. Как и тогда, сегодня неслышно моросило, в соседнем доме пела иволга. Он читал зубы, а его жена в это время говорила.

– Какие странные воскресенья, — сказала она, накрывая стол для завтрака. — Пахнут свежим мясом, будто их разделали и повесили на крюки.

Врач вставил лезвие в безопасную бритву и начал бриться. Веки у него были опухшие, глаза влажные.

– У тебя бессонница, — сказала жена и с мягкой горечью добавила: — Проснешься в одно из таких воскресений и увидишь, что состарился.

На ней был полосатый халат, а голова у нее была в папильотках.

– Сделай одолжение, помолчи, — сказал он.

Она пошла на кухню, поставила кофейник на огонь и стала ждать, чтобы он закипел. Услышала пение иволги, а через секунду зашумел душ. Она пошла в комнату приготовить для мужа чистую одежду. Когда она подала завтрак, доктор был уже совсем одет; в брюках цвета хаки и спортивной рубашке он показался ей немного помолодевшим.

Завтракали молча. Под конец он внимательно и с любовью посмотрел на нее. Она пила кофе, опустив голову, все еще обиженная.