— Понятно, патрон!

— Затем, — продолжал Каупервуд, — надо раздобыть карты — общий план с подробным описанием города, план уличного движения, наземной сети и подземной, — чтобы видно было начало и конец каждой отдельной линии; желательно еще и геологические карты и кой-какие сведения насчет почвы. Затем нужно обследовать соседние районы, куда можно будет подвести подземку, выяснить, кто населяет их, а если это еще нежилой район, кто может там поселиться в будущем. Вам ясно?

— Все ясно, патрон.

— Далее — в чьих руках находятся концессии на ныне действующие подземные дороги — контракты, как это у них там называется. Сроки их, протяженность линий, имена владельцев. Имена самых крупных пайщиков. Как идет эксплуатация, какой доход от нее. Словом, все, что можно разузнать, не привлекая к себе лишнего внимания и ни в коем случае не заикаясь обо мне. Ну, это-то вы, конечно, понимаете почему?

— Все понимаю, патрон.

— Затем, де Сото, меня интересует жалованье служащих и эксплуатационные расходы.

— Да, да, ясно, — поддакивал Сиппенс, уже соображая про себя, как ему приступить к делу.

— Потом стоимость подземных работ, расходы на оборудование. И какие могут быть убытки и издержки при переводе линий с паровой тяги — у них это, видите, до сих пор по старинке — на электричество. И нельзя ли там будет оборудовать тягу с «третьим рельсом», — говорят, на новом метрополитене в Нью-Йорке его уже вводят. Вы знаете, англичане — ведь это совсем другой народ, у них все не так, как у нас, и я бы хотел, чтобы вы мне и об этом все, что можно, разузнали. И, наконец, надо поинтересоваться, в какой у них там цене земельные участки, — ведь цены могут вскочить, чуть только начни строить, и, может быть, есть смысл скупить кое-какие участки заранее, как, помните, мы с вами делали в Лейк-Вью и в прочих местах?

— Еще бы мне не помнить! — сказал Сиппенс. — Я уже понимаю, что вам надо, патрон. Поеду, разузнаю и привезу все, что требуется, а может еще и побольше. Ну, это просто великолепно! И я так счастлив, я прямо горжусь тем, что вы меня вспомнили. А как вы считаете, когда я примерно должен выехать?

— Немедленное — отвечал Каупервуд. — Вам надо сейчас же подыскать кого-нибудь, чтобы передать ваши дела в пригороде.

Он говорил об управлении пригородной железнодорожной сети, где Сиппенс был директором.

— Я думаю, вам всего лучше сдать дела Китереджу; скажите, что вы собираетесь провести зиму в Европе или в Англии. И хорошо бы избежать всяких заметок о вашем отъезде в прессе; ну, а уж если не удастся, — придумайте какой-нибудь предлог, сделайте вид, что интересуетесь чем угодно, только не транспортом. И как только разузнаете, кто там из английских капиталистов подумывает заняться постройкой метрополитена или в какой-то мере связан с этим делом и с ним стоило бы столковаться, немедленно поставьте меня в известность. Потому что, разумеется, это будет отнюдь не американское предприятие, а английское с начала до конца. И вы должны это хорошенько усвоить, де Сото. Англичане, вы знаете, недолюбливают нашего брата американца, и я вовсе не желаю давать никаких поводов для разжигания вражды к американцам.

— Все ясно, патрон! У меня к вам только одна просьба: если окажется, что я смогу быть для вас как-то полезен в дальнейшем, вы уж меня там не забудьте; столько лет я с вами работаю, под вашим началом, не могу даже себе и представить, как я без вас стал бы…

Он замолчал, глядя на Каупервуда умоляющими глазами. И Каупервуд ответил ему дружески покровительственным, но вместе с тем ничего не обещающим взглядом.

— Хорошо, хорошо, де Сото! Все это я знаю и понимаю. Посмотрим, что из всего этого выйдет. Я для вас всегда сделаю, что смогу, и, разумеется, я о вас помню.

Покончив со всеми наставлениями Сиппенсу и выяснив, что для ликвидации чикагских дел ему необходимо будет съездить в Нью-Йорк, чтобы обсудить кой с кем из крупных финансистов, каким образом реализовать хотя бы некоторую часть своих вложений, Каупервуд решил дать себе временную передышку, и мысли его сами собой устремились к Беренис. Как бы устроить так, чтобы поехать с ней путешествовать вдвоем и жить с ней, не опасаясь огласки?

Разумеется, он представлял себе гораздо яснее, чем Беренис, какие прочные узы долгой совместной жизни, вместе пережитых событий, издавна установившихся привычек связывали его так тесно, так неразрывно с Эйлин. Это было нечто такое, чего Беренис была не в состоянии себе представить, тем более что она уже давно догадывалась о его пылких чувствах к ней. Для Каупервуда было совершенно очевидно, что, во избежание скандала, с Эйлин надо держаться только одной тактики — тактики умиротворения и обмана. Всякий другой способ действий будет чрезвычайно рискованным, в особенности, если у него выйдет что-нибудь с этим предприятием в Лондоне, и тем более сейчас, после всей этой скандальной шумихи в связи с созданными им компаниями и чересчур смелыми приемами, к которым он прибегал в Чикаго. Ведь его обвиняли во взяточничестве и чуть ли не в подрыве общественных устоев. И навлечь на себя сейчас обвинение в безнравственности или угрозу какой-нибудь публичной выходки со стороны Эйлин, — от нее можно всего ожидать, она способна в газеты сообщить о его отношениях с Беренис, — это будет уж совсем из рук вон плохо.

Кроме того, Каупервуда беспокоило еще одно обстоятельство, которое также могло повести к неприятностям с Беренис: это были его отношения с другими женщинами. Кое-какие из его прежних связей еще не совсем оборвались. С Арлет Уэйн, можно было считать, дело покончено. Но оставалась еще Керолайн Хэнд, жена Хосмера Хэнда, крупного чикагского акционера железнодорожной и мясо-консервной компаний. Керолайн в то время, когда Каупервуд только что познакомился с ней, была совсем юной и мало походила на замужнюю даму. Хэнд развелся с ней из-за Каупервуда, но закрепил за Керолайн недурной капитал. Она и сейчас еще была очень привязана к Каупервуду. Он купил ей дом в Чикаго. В годы своей ожесточенной борьбы за место среди чикагских дельцов он часто бывал у нее; ведь он в то время был совершенно убежден, что Беренис никогда его не полюбит.

Теперь Керолайн собиралась переехать в Нью-Йорк, она хотела быть поближе к нему, когда он окончательно развяжется с Чикаго. Керолайн была неглупая женщина, не ревновала его — во всяком случае никогда не показывала своей ревности. Она была очень хороша собой, только одевалась немного чересчур вызывающе. Веселая, остроумная, она всегда умела привести его в хорошее настроение. Ей минуло тридцать, но на вид ей можно было дать двадцать пять, а по живости характера она, пожалуй, могла бы поспорить с двадцатилетней. Вплоть до самого последнего времени, когда неожиданно появилась Беренис, и даже и теперь, хотя Беренис этого и не знала, Керолайн устраивала у себя приемы и рассылала приглашения всем, кого Каупервуду нужно было повидать. Вот об этом-то особнячке на Северной стороне и упоминалось в чикагских газетах, когда в прессе поднялась кампания против Каупервуда. Керолайн всегда говорила ему, что если он когда-нибудь ее разлюбит, он должен честно сказать ей об этом, и она не станет его удерживать.

Раздумывая теперь о своих взаимоотношениях с ней, Каупервуд спрашивал себя, а что если поймать ее на слове, поговорить с ней откровенно, начистоту и расстаться. Но даже при всей его любви к Беренис такой шаг казался ему чересчур крайним. Не лучше ли пока повременить, а потом, может быть, ему как-нибудь удастся объясниться и с той и с другой? Но во всяком случае его отношения с Беренис надо оградить от всего этого. Он поклялся принадлежать ей одной и, насколько в его силах, должен сдержать свою клятву.

Но главным источником беспокойства все-таки оставалась Эйлин. Ему невольно вспоминались первые встречи с ней и все те события и случайности, которые привели их к такому длительному, прочному союзу. Какая это была бурная, неистовая любовь, когда она явилась к нему в Филадельфии, и как это потом печально обернулось для него, ибо эта история сыграла тогда немалую роль в его первом финансовом крахе. Веселая, безрассудная, влюбленная Эйлин, как пылко она отдавала ему всю себя! И жаждала получить взамен — вечную привязанность, гарантию верности, которой любовь на всем пути своего сокрушительного шествия еще никому не давала. И даже теперь, после стольких лет и всяких любовных историй в его, да и в ее жизни, она все такая же, не изменилась. И все так же любит его.