– Да, да!

Мужчина кивнул и удалился.

Колин уселся поудобнее, закрыл глаза и медленно покачал головой; Мэри старалась усесться попрямее.

Она осторожно тронула ногу Колина под столиком.

– Идем отсюда. До гостиницы всего десять минут ходьбы.

Колин кивнул, но глаза не открыл.

– Мы сможем принять душ, посидеть на нашем балконе и заказать в номер все, что захотим.

Пока подбородок Колина опускался на грудь, Мэри делалась все оживленнее.

– Мы сможем лечь в постель. Ах, эти чистые белые простыни! Мы закроем ставни. Только представь себе – что может быть лучше? Мы сможем…

– Ладно, – вяло произнес Колин. – Идем в гостиницу.

Но никто из них не пошевелился. Мэри поджала губы, а потом сказала:

– Наверно, он в любом случае принесет кофе. Когда люди здесь качают головой, это может означать все что угодно.

Утренняя жара усилилась, и толпа значительно поредела. Появилось довольно много свободных столиков, а по площади ходили уже либо только завзятые любители достопримечательностей, либо горожане, спешившие по своим делам, – лишь редкие фигурки, казавшиеся совсем крошечными в огромном пустом пространстве и поблескивавшие в мареве знойного воздуха. На противоположной стороне площади оркестр снова собрался и уже начинал играть «Венский вальс»; на той стороне, где сидели Колин и Мэри, Дирижер листал партитуру, а музыканты рассаживались по местам и раскладывали ноты на пюпитрах.

Одним из следствий столь близких отношений было то, что Мэри с Колином зачастую неожиданно для себя, не сговариваясь, начинали смотреть на одно и то же; на сей раз – на человека, стоявшего к ним спиной более чем в двухстах ярдах от них. В ярком солнечном свете его белый костюм бросался в глаза. Он остановился, чтобы послушать вальс. В одной руке он держал фотоаппарат, в другой – сигарету. Он стоял в ленивой позе, перенеся свой вес на одну ногу, и шевелил головой, повинуясь несложному ритму. Потом он вдруг повернулся так, словно ему надоело слушать – вальс еще звучал, – и не спеша направился в их сторону, бросив на ходу сигарету и растоптав ее – не глядя. Не сбиваясь с широкого шага, он достал из нагрудного кармана темные очки, наскоро протер их белым платком и надел. Каждое его движение казалось сколь экономным, столь же и обдуманным. Несмотря на черные очки, хорошо скроенный костюм и светло-серый шелковый галстук, они сразу узнали этого человека и, как зачарованные, следили за его приближением. Невозможно было определить, увидел ли он Колина с Мэри, но шел он уже прямо по направлению к их столику.

Колин тяжело вздохнул:

– Надо было пойти в гостиницу.

– Давай отвернемся, – сказала Мэри, но они продолжали смотреть, как он подходит все ближе, завороженные новым ощущением узнавания человека в незнакомом городе, возможностью наблюдать, оставаясь незамеченными.

– Он нас не заметил, – прошептал Колин, но тут, словно по подсказке суфлера, Роберт остановился, снял очки, воскликнул:

– Друзья мои! – и с распростертыми объятьями поспешил к ним. – Друзья мои! – Он пожал руку Колину, а руку Мэри поднес к губам.

Они откинулись на спинки стульев и слабо улыбнулись ему. Найдя свободный стул и усевшись между ними, он улыбался так широко, словно с того момента, как они расстались, прошло не несколько часов, а по меньшей мере несколько лет. Он сидел, развалясь и положив одну ногу на колено другой так, что хорошо были видны мягкие кожаные ботинки светло-кремового цвета. Вокруг столика распространялся слабый запах его одеколона, разительно отличавшийся от того благоухания, которое он источал минувшей ночью. Мэри принялась чесать ногу. Когда они объяснили, что еще не возвращались в гостиницу и ночевали на улице, Роберт в ужасе раскрыл рот и выпрямился. На другой стороне площади первый вальс незаметно перешел в следующий; неподалеку второй оркестр вдохновенно заиграл чопорное танго, «Приют Эрнандо».

– Это я виноват! – воскликнул Роберт. – Из-за вина и моих дурацких историй вы засиделись допоздна.

– Перестань чесать, – сказал Колин Мэри, а Роберту: – Вовсе нет. Нам следовало взять с собой карту города.

Но Роберт уже вскочил на ноги, положив одну руку на локоть Колина, а другой потянувшись к ладони Мэри.

– Нет, это моя вина. Я обязан ее загладить. Вы воспользуетесь моим гостеприимством.

– Но это невозможно, – неуверенно сказал Колин. – Мы живем в гостинице.

– При такой усталости гостиница – не самое лучшее место для отдыха. Я устрою вас так удобно, что вы позабудете об этой ужасной ночи.

Роберт задвинул свой стул под столик, чтобы дать Мэри пройти. Колин дернул ее за юбку:

– Обожди-ка минутку… – Короткое танго резко подошло к своему финалу и при помощи искусной модуляции превратилось в увертюру Россини; вальс перешел в галоп. – Постой…

Но Роберт уже вел Мэри за руку между столиками. Ее движения отличались замедленным автоматизмом сомнамбулы. Роберт обернулся и нетерпеливо крикнул Колину:

– Мы возьмем такси!

Они прошли мимо оркестра, мимо башни с часами, чья тень была уже не больше пенька, и направились к оживленному порту, центру населенной лагуны, где лодочники, казалось, сразу узнали Роберта и принялись наперебой предлагать ему свои услуги.

Заходящее солнце, светившее сквозь полуоткрытые ставни, отбрасывало на стену спальни ромбовидный узор из оранжевых полос. Полосы делались то блеклыми и расплывчатыми, то яркими и четкими – вероятно, из-за движения клочковатых облаков. Целых полминуты Мэри смотрела на эти полосы, прежде чем проснуться окончательно. В комнате с высоким потолком и белыми стенами почти не было мебели; между кроватями Мэри и Колина стоял хрупкий бамбуковый столик с глиняным кувшином и двумя стаканами; у соседней стены – украшенный резьбой сундук, а на нем – керамическая ваза, в которой, как ни странно, была веточка лунника. Серебристые сухие листья шевелились и шуршали в потоках теплого воздуха, струившегося в комнату через полуоткрытое окно. Настил на полу представлял собой, казалось, одну цельную мраморную плиту с зелеными и коричневыми прожилками. Мэри без труда приподнялась и опустила босые ноги на ледяной пол. За приоткрытой дверью с жалюзи находилась ванная, отделанная белым кафелем. Другая дверь, та, в которую они вошли, была закрыта. На медном крючке висел белый пеньюар. Мэри налила себе стакан воды – несколько стаканов было выпито еще перед сном. На сей раз она пила не торопясь, маленькими глотками, а напившись, села очень прямо, до предела растянув позвоночник, и посмотрела на Колина.

Как и она, он спал обнаженным, не укрывшись простыней, и лежал в немного неудобной позе – ничком, но вывернув торс в сторону Мэри. Руки были скрещены на груди, как у эмбриона, стройные безволосые ноги – слегка раздвинуты, а непропорционально маленькие, детские ступни – повернуты внутрь. Ряд тонких позвонков кончался в углублении на пояснице, а вдоль этой линии, едва заметный в слабом свете из окна, рос нежный пушок. На гладкой белой коже вокруг узкой Колиновой талии виднелись небольшие, похожие на следы зубов, отпечатки резинки его трусов. Ягодицы у него были маленькие и упругие, как у ребенка. Мэри наклонилась было вперед, чтобы его погладить, но передумала. Вместо этого она поставила стакан с водой на столик, подвинулась поближе и стала рассматривать его лицо – так, словно перед ней была статуя.

Оно было высечено искусно и оригинально, без оглядки на общепринятые пропорции. Ухо – видно было лишь одно – большое и слегка оттопыренное; кожа – бледная, тонкая и нежная, едва ли не полупрозрачная, а под ней – немыслимые узоры, образованные гораздо большим, чем обычно, количеством складок; ушные мочки – вытянутые, пухлые и сужающиеся книзу. Брови Колина жирными карандашными линиями спускались к переносице и почти сходились в одной точке. Глубоко посаженные темные глаза в тот миг были закрыты колючими сизыми ресницами. Во сне хмурый лоб, придававший Колину недоуменный вид даже тогда, когда он смеялся, почти разгладился, и осталась лишь едва различимая филигрань. Нос, как и уши, был длинный, но в профиль не выдавался, а, наоборот, был слегка приплюснутый, а в основании были вырезаны похожие на запятые ноздри, необычайно маленькие. Прямой, упрямый рот Колина был полуоткрыт, и между губами виднелась полоска зубов. Черные и неестественно тонкие, как у младенца, волосы спускались кольцами на точеную, похожую на женскую, шею.