В этот момент брат Колумбанус всхлипнул, и все взгляды обратились к нему. Молодой монах поднялся со своего места, опустил глаза и, смиренно сложив дрожащие руки, обратился к Роберту:

— Отец приор, увы, mea culpa! <Моя вина (лат.)>. Я виноват! Я согрешил и ныне желаю покаяться. Я пришел сюда в стремлении очистить свою душу и прошу наложить на меня епитимью, ибо причина продолжающихся неудач наших кроется в моем нерадении. Позволь мне сказать…

«Ну вот, — подумал брат Кадфаэль с досадой, — и началось. Чуял же я, что он непременно что-то выкинет. Впрочем, и то ладно, что не катается по траве и не бьется в истерике».

— Говори! — доброжелательно разрешил приор. — Мы знаем, что ты никогда не пытался оправдать свои провинности. Полагаю, тебе не стоит бояться, что мы будем к тебе чересчур строги. Обычно ты сам судишь себя без снисхождения.

Что правда, то правда, но верно и то, что, покаявшись вовремя да умеючи, можно рассчитывать избежать осуждения со стороны других.

Брат Колумбанус опустился на колени. Глядя на него, Кадфаэль не мог не восхититься гибкостью и грацией его движений, за которыми угадывалась скрытая сила.

— Отче, вчера ты повелел мне и брату Жерому отправиться в часовню и пребывать там во бдении, ревностно вознося молитвы за примирение, согласие и благополучный исход нашей миссии. Пришли мы вовремя, как я могу судить, около одиннадцати, и, вкусив пиши телесной, зашли в часовню и преклонили колени у аналоев, ибо там есть аналои, да и алтарь содержится в чистоте и благолепии. Но увы, отче, хоть и был я исполнен молитвенного рвения, бренная плоть оказалась слаба. Я и получаса не простоял на коленях, вознося молитвы, как, к величайшему стыду своему, позорно уснул, уронив голову прямо на аналой. И то, что с тех пор, как мы приехали в Гвитерин, я почти не спал, предаваясь размышлениям, никоим образом не может служить мне оправданием. Я должен был молиться, дабы окрепнуть духом и очиститься помыслами, — я же уснул, и тем самым нанес урон нашему святому делу. Должно быть, я проспал весь день, ибо пробудился, лишь когда брат Жером потряс меня за плечо и сказал, что явился посланец отца Хью и зовет нас идти с ним.

Колумбанус перевел дыхание и горячая слеза скатилась по его щеке.

— О нет, не взирайте вопрошающе на брата Жерома. Нет его вины в том, что он сокрыл мое прегрешение, ибо добрый брат не ведал о нем. Лишь только он коснулся меня, я тут же пробудился, встал и вышел вместе с ним. Он полагал, что я молился столь же неустанно, сколь и он, и не заподозрил ничего дурного.

Впрочем, до этого момента никому и в голову не приходило взирать вопрошающе на брата Жерома — Кадфаэль первым бросил на него быстрый взгляд, и был, пожалуй, единственным, кто успел уловить, как на лице умевшего хорошо владеть собой Жерома промелькнуло выражение опаски, тут же сменившееся удовлетворением. Знай Жером, о чем размышляет Кадфаэль, он бы так быстро не успокоился. Ибо, обвинив себя в небрежении, Колумбанус — по простоте душевной — зародил сомнение в том, действительно ли брат Жером провел весь день в часовне святой Уинифред вознося молитвы. Единственный человек, кто мог подтвердить это, все проспал, и получалось, что Жером имел полную возможность отлучиться из часовни и пойти куда угодно.

— Сын мой, — произнес приор Роберт голосом, исполненным всепрощения, каким никогда бы не обратился к брату Джону. — Ты всего лишь человек, а человек по природе своей слаб. И ты сам покаялся в своем проступке и вступился за брата Жерома. Но отчего, скажи, ты не поведал нам об этом вчера?

— Как я мог, отче? У меня не было возможности, пока мы не узнали о смерти Ризиарта. И тогда я не дерзнул отягощать тебя своим признанием в столь неподходящее время, ибо на тебя и без того возложено нелегкое бремя. Вот я и решил подождать до собрания капитула, ведь именно там должно приносить покаяние и принимать епитимью. И ныне я каюсь, ибо вижу, что недостоин монашеского сана. Суди меня, отче, ибо я жажду очищения.

Приор открыл было рот, чтобы наложить на провинившегося епитимью, которая наверняка оказалась бы не слишком суровой, поскольку признание своей вины и готовность понести наказание обезоружили Роберта, но в этот момент хлопнула калитка. В саду появился отец Хью и направился прямо к монахам. Священник осунулся, по глазам было видно, что он устал и не выспался, борода и шевелюра его были всклокочены больше, чем обычно, но держался он решительно и спокойно.

— Отец приор, — промолвил Хью, остановившись перед братьями. — Я только что держал совет с Кэдваллоном, Меурисом и другими влиятельными прихожанами. Лучшей возможности поговорить с ними не представилось, хоть и жаль, что мы встретились по такому печальному поводу. Все они пришли оплакать Ризиарта, и каждый из них знал, какая участь была ему предречена и как сбылось предреченное…

— Упаси Господи, — перебил его приор Роберт, — чтобы я угрожал кому-нибудь смертью. Я сказал лишь, что святая покарает того, кто нанес ей обиду, препятствуя исполнению ее воли. Я и словом не обмолвился об убийстве.

— Но когда он умер, ты заявил, что таково возмездие святой. Все гвитеринцы слышали твои слова, и в большинстве своем они им поверили. Я воспользовался этим, чтобы заново обсудить с ними ваше дело. Они не желают больше противиться воле небес и спорить с Бенедиктинским орденом и вашим аббатством, поскольку после всего случившегося считают, что это было бы непростительной глупостью, способной навлечь беду на весь Гвитерин. А потому от имени прихода я говорю, что никто больше не будет мешать вам осуществить свое намерение. Мощи святой Уинифред ваши — вы можете увезти их в Шрусбери. Приор Роберт глубоко вздохнул, с облегчением и торжеством. Если у него и была до того мысль наложить на Колумбануса хотя бы пустяковую епитимью, то теперь он от этого отказался. Все, на что он только мог надеяться, сбылось. Колумбанус, который так и стоял на коленях, обратил сияющий взор к небу и благоговейно сложил руки. При этом он ухитрялся выглядеть так, будто именно ему все обязаны желанным успехом, словно искреннее раскаяние не только с лихвой искупило его оплошность, но и достойно вознаграждено свыше. Брат Жером, тоже стремившийся выказать свое рвение перед приором и священником, воздел руки и прочел на латыни благодарственную молитву, восхваляя Господа и Его святых.

— Я уверен, — великодушно промолвил приор Роберт, — что гвитеринцы никогда не хотели нам, зла, а ныне приняли мудрое и правильное решение. Я. от всей души рад за них и за наше аббатство, ибо теперь мы сможем завершить свою миссию и расстаться с вами в добром согласии. И все мы благодарны тебе, отец Хью, за то, что ты способствовал достижению успеха. Ты хорошо порадел для блага своего прихода и своей паствы.

— Я обязан сказать вам, — честно признался отец Хью, — далеко не все рады тому, что приход лишится своей святой. Но препятствовать вам никто не станет. Если хотите, можно сегодня же отправиться к ее могиле.

— Мы направимся туда подобающей процессией, после следующей службы, — отвечал приор. Невольное воодушевление осветило его обычно строгое лицо: он добился своего и знал, что делать дальше. — И покуда мы не преклоним колени перед алтарем святой Уинифред и не возблагодарим ее, пусть никто не прикасается к пище.

Взгляд приора упал на брата Колумбануса, который по-прежнему стоял на коленях в ожидании наказания, не сводя с приора преданных глаз. Некоторое время Роберт смотрел на него с недоумением, а затем промолвил:

— Поднимись, брат, и воспрянь сердцем, ибо всепрощение витает в воздухе. Мы посетим благословенную деву и воздадим ей хвалу — никто не лишит тебя права разделить с нами эту радость.

— Но как же моя епитимья? — не унимался непреклонный в своем покаянии грешник.

Право же, кротость брата Колумбануса бывала порой крепче железа.

— Епитимьей тебе послужит то, что ты возьмешь на себя обязанности брата Джона и, пока мы не вернемся в обитель, будешь выполнять черную работу и присматривать за лошадьми. Но и тебя не минует слава этого дня, ибо ты будешь среди тех, кто понесет раку, в которой упокоются мощи святой. Мы внесем ее в часовню и установим перед алтарем — пусть все воочию убедятся в том, что святая направляет каждый наш шаг.