В окрестностях Шрусбери сотни людей выходили им навстречу и сопровождали процессию до самой часовни Святого Жиля на границе монастырских владений, где раке предстояло дожидаться великого дня перенесения мощей в церковь аббатства. Едва ли это могло произойти без благословения епископа и должного оповещения всех церквей и монастырей, что должно было способствовать еще большей славе обители. И когда настал этот день, брат Кадфаэль ничуть не удивился тому, что небо заволокло тучами и хлещет проливной дождь, как будто нарочно оставляя место для еще одного маленького чуда. Ибо, хотя дождь нещадно поливал все окрестные поля и селения, ни одна капля не упала на процессию, которая переносила раку с мощами святой Уинифред к ее последнему пристанищу в алтаре аббатской церкви. Следом в храм тотчас набилось множество искателей чудес, и по большей части они ушли удовлетворенными.

При полном собрании капитула приор Роберт доложил о результатах своей миссии аббату Хериберту.

— Отче! К прискорбию своему, я должен признать, что из шести братьев, покидавших Шрусбери, вернулось только четверо. Мы лишились и гордости нашей обители, и ее позора, но доставили сокровище, за которым и пустились в путь.

Приор заблуждался почти во всем, что стоило принимать в расчет, но поскольку было маловероятно, что кто-нибудь откроет ему глаза, то и беды в этом не было. Кадфаэль мирно дремал на привычном месте позади колонны, а в церкви в это время благоговейно славословили брата Колумбануса, из которого определенно собирались состряпать нового святого. Жаль, правда, что им достались одни лишь сброшенные одежды, тогда как останки навсегда оказались вне пределов досягаемости. Не обращая внимания на гул восторженных голосов, Кадфаэль поздравил себя с тем, что сумел осчастливить столько народу, и погрузился в дрему: ему привиделось, как горячее лезвие ножа ловко срезает толстый воск, не нарушая печати.

Много воды утекло с тех пор, как он упражнялся в некоторых более чем сомнительных искусствах, и был рад утвердиться в том, что не забыл ни одного из них и что всем им в конце концов находится похвальное употребление.

С той поры минуло более двух лет, и как-то раз, в погожий июньский денек, возвращаясь через монастырский двор с рыбных прудов, брат Кадфаэль приметил среди толпившихся у ворот путников знакомую фигуру. Бенед, гвитеринский кузнец, почти не изменился — такой же коренастый и широкоплечий — разве что погрузнел малость да седины в волосах прибавилось. Он решил, что приспело время претворить в жизнь давнюю мечту, и теперь в облачении паломника направлялся к алтарю Пресвятой Девы в Уолсингеме.

— Знаешь, — признался он Кадфаэлю, когда они расположились в монастырском саду, попивая винцо, — ежели б я сейчас не собрался, потом, боюсь, мне было бы уж не под силу пускаться в путь. А нынче что могло мне помешать — кузню, слава Богу, есть на кого оставить! Парень славный, мигом освоился, чувствует себя возле горна как рыба в воде. Ах да, я же забыл тебе сказать — они уже полтора года как поженились. Аннест всегда знала, чего хочет, и на сей раз не промахнулась — это точно.

— У них небось уже и ребенок есть? — спросил Кадфаэль, живо представив себе бойкого крепыша с венчиком рыжих кудряшек.

— Пока еще нет, но скоро будет. Думаю, родится к моему возвращению.

— А как Аннест себя чувствует?

— Расцвела пуще прежнего.

— Ну а что Сионед с Энгелардом? Надеюсь, после нашего отъезда у них не было неприятностей.

— Никаких. Ты все ловко устроил — благослови тебя Господи. Гриффит, сын Риса, дал знать, что все улажено и опасаться им больше нечего. Они поженились, живут припеваючи и шлют тебе наилучшие пожелания. Просили рассказать тебе, что у них сынишка родился. Ему, по-моему, нынче уже месяца три будет — славный такой малыш, смугленький, настоящий валлиец — в мать удался. А назвали-то его знаешь как — Кадфаэлем!

— Ну и ну, — промолвил польщенный и растроганный брат Кадфаэль. — Лучше не бывает, ежели назовут дитя твоим именем. Радуешься за него, как за свое, а все беспокойство да хлопоты выпадают на волю родителей. Но я верю, что этот малец принесет им одно лишь счастье. Ты погоди, небось дождешься и маленького Бенеда — одна из этих парочек наверняка расстарается.

Паломник без особого сожаления покачал головой и потянулся за баклагой с вином.

— А ведь когда-то я и сам надеялся… Совсем, видать, на старости лет из ума выжил, надо же было вбить себе в башку эдакую дурь. Оно и к лучшему, что все так обернулось… И у Кая дела неплохи, он передает тебе привет и просит выпить кружечку за его здоровье.

Они осушили не одну кружку, прежде чем пришло время отправляться к вечерне.

— Завтра мы с тобой снова встретимся, — промолвил Бенед, когда они возвращались на двор, — я буду на собрании капитула. Отец Хью велел мне поклониться приору Роберту и аббату Хериберту — так что тебе придется переводить мои приветствия.

— Должно быть, отец Хью — единственный человек в Гвитерине, который до сих пор ни о чем не догадывается, — сказал Кадфаэль, почувствовав при этом легкий укол совести, — Может, это и хорошо, зачем отягощать душу честного человека… Пусть уж лучше так и остается в неведении.

— Может, он и впрямь ничего не заподозрил, — отозвался Бенед, — во всяком случае, ни разу даже не заикнулся, будто ему что-то известно, но ручаться за это я бы не стал. Что ни говори, а молчание — золото.

На следующее утро Бенед предстал перед собранием капитула и от имени гвитеринского прихода засвидетельствовал почтение участникам достопамятного паломничества приора Роберта и той обители, в чьих стенах упокоились ныне мощи святой Уинифред. Аббат Хериберт дружелюбно справился о часовне и кладбище, выразив сожаление о том, что ему самому не удалось повидать места, которым аббатство обязано обретением могущественной покровительницы и драгоценных реликвий.

— И нам хотелось бы верить, — мягко промолвил Хериберт, — что, завладев бесценным сокровищем, мы все же не причинили вам невосполнимого ущерба. Видит Бог, этого мы не хотели.

— Ничуть, отец аббат, — от души заверил его Бенед, — об этом тебе не стоит беспокоиться. Ибо я должен сказать, что дивные вещи творятся на месте могилы святой Уинифред. Теперь туда за помощью приходит куда больше народу, чем когда-либо прежде, и там происходят чудесные исцеления.

Приор Роберт застыл на месте. Он недоверчиво поджал губы, и его суровое лицо побледнело от негодования.

— Неужто это случается теперь, когда святая возлежит на нашем алтаре и толпы паломников стекаются на поклонение ей в Шрусбери? Должно быть, вам перепадают лишь крохи ее величия.

— Вот уж нет, отец приор, у нас свершаются великие чудеса. Многих женщин, которые, будучи в тягости, не могли родить и испытывали жестокие муки, приводили на кладбище и клали на могилу, где прежде покоилась святая Уинифред, а ныне похоронен Ризиарт. И что же — боли у матерей как рукой снимало, они благополучно разрешались от бремени, и младенцы появлялись на свет здоровенькими. Однажды на кладбище пришел слепец, долгие годы не видавший Божьего света, но стоило ему омыть глаза в настое из цветков боярышника, как в тот же миг он прозрел и, отбросив посох, отправился домой. А один юноша сломал ногу, и кость у него плохо срослась. Боль была такой сильной, что бедняга еле доковылял до кладбища. Стиснув зубы, он начал приплясывать перед могилой. Так вот — он не только избавился от боли, но и нога у него выправилась. Да что там — я не в силах пересказать и половины тех чудес, что были явлены нам в Гвитерине за последние два года.

Лицо приора, и без того мертвенно-бледное, аж позеленело от возмущения. Глаза его метали молнии. Может ли быть, чтобы в захолустной деревушке, лишившейся к тому же святых мощей, творились чудеса — да какие! Не чета здешним — разве можно сравнить с ними прекратившийся дождь, ссадины да порезы, заживавшие хоть и быстро, но отнюдь не со сверхъестественной скоростью, и даже исцеления калек, которые во множестве собирались в аббатство и расходились восвояси, побросав свои костыли у алтаря святой. Да и калеки, признаться, попадались все какие-то сомнительные.