Ефрейтор Цыганков замечает сову над опушкой, сбросив шинель, он разглядывает ее мрачную физиономию с огромными зеркальными глазами. От скуки ему хочется пальнуть по лупоглазой дуре, но в секрете, в ловушке на красных разведчиков, нельзя ничем выдавать свое местонахождение, и Кузьма, вскинув винтовку, делает пальцем фальшивый нажим курка и шлепает губами:

— Ппах…

Неясыть делает плавный разворот над поляной, она знает, что ей нечего бояться человека, лежащего на земле. Мотылек взлетает с листа, и, порхая, скрывается в глубине леса. Он похож на солнечный зайчик, неведомым образом попавший в ночную тьму.

Уух… хуух… хуу…

— Ппах, — повторяет губами ефрейтор нестрашный шлепок губ.

Фитька, насторожившись, открывает глаза и вытягивает шею над краем дупла. Ему показалось, что кто-то пролетел над поляной. Переступив с лапки на лапку, белый голубь хотел было снова вздремнуть, как вдруг перед ним, заслоняя лунный свет, мелькает сначала крыло, затем залитая лунной чешуей грудь, и перед Фитькой спокойно усаживается сова. Она глядит на него молча и не мигая, затем, покрепче уцепившись правой лапой в кору, она протягивает к голубю когтистую левую (все пернатые берут пищу клювом, только хищные птицы берут пищу лапами).

В этот момент Сашка-Соловей, тихо ведущий за собой под уздцы жеребца, напоролся на ночной пикет пехотного полка Добровольческой армии.

Усталость притупила его чувства, и он неосторожно вышел по тропе на поляну.

Первым его заметил ефрейтор Кузьма Цыганков.

— Стой, гад! — испуганно крикнул Цыганков, привстав из окопчика и стреляя в человека на тропинке.

Лесная ночь раскололась. Цыганков пустил второй выстрел и снова промазал. Сашка, бросив поводья, упал на землю и пальнул наугад из маузера. Лесная жизнь прыснула врассыпную. Винтовочная пуля вонзилась в дуплистую липу. Сова отпрянула. Конь Караул шарахнулся назад. Сашка метнулся за ним, успевая поймать поводья. Из английской походкой палатки за окопчиком Цыганкова выскочил унтер-офицер и два нижних чина. Хлопнули выстрелы двух винтовок. Рядовые спросонок били не целясь туда, где мерещился всадник ли, конь, пеший.

— Кажись, ранил! — крикнул Цыганков из окопчика и готовно лязгнул затвором.

— Кажись… — передразнил унтер-офицер, сплюнув с досады.

Фитька отчаянно вылетел из западни и, петляя, низко помчался над землей, прижимаясь к кустам, ныряя в лохматые, страшные тоннели, оставляя позади черные пещеры, вылетая на поворотах в полосы лунного света, в котором вспыхивал ослепительно белыми крыльями, и вновь устремлялся в спасительный мрак.

Рядовые бросились к коням, тревожно храпевшим в близком овражке.

— Отставить! — заорал унтер-офицер. Помолчал, слушая, как стихает топот коня и бег человека сквозь чащу. Выматерился и нырнул назад в палатку, где стал яростно накручивать ручку полевого телефона в квадратном окованном ящике. Побежала по проводу электрическая искра, и через две версты разбуженный звонком ефрейтор Онипка, с опаской подняв тяжелую трубку, услышал голос унтер-офицера Садовского:

— Онипка, встречай красный гостинец. Мы прохлопали — ты уж смотри.

— Побачимо, — подумав, согласился Онипка. — Я его тута, голубу, с хлопцами у степи встречу трошки. С хлебом и солью.

Погасла в телефонном проводе электрическая искра. Сова вернулась к пустому дуплу. Сашка-Соловей остановился у лесного ручья. Обняв шею Караула, Сашка долго гладил сырую морду и шептал в чуткое ухо:

— Тихо, Караул, тихо…

Конь стоял передними ногами в светлой воде и иногда тихонько ответно ржал.

Светало, и Сашка еще не знал, что жить ему осталось чуть больше часа, только до утра; кончится лес, начнется степь, и его заприметит с невысокого холмика ефрейтор Онипка и, подняв страшным криком хлопцев, прыгнет в седло, выхватит из ножен острую кавказскую саблю и устроит красному коннику лихую встречу.

Пустит он своих хлопцев на свежих лошадках с флангов, а сам, словно играючи, пришпорит лихую караковую кобылу Карту, догонит красноармейца и даже не ударит сразу, а сначала подробно обматерит Советы, а потом внезапно получит от красного конника пулю в живот и упадет, выронив кавалерийскую саблю на степную траву, закусив кровавую ленточку в уголке рта.

Сашка будет жить еще минут десять, пока не кончатся патроны в его маузере, пока его не зарубят шашками озверевшие хлопцы, не стянут с ног добрые яловые сапоги, а затем бросятся в напрасную погоню за белым жеребцом и караковой кобылой, оставив в утренней степи под кустом шиповника тело красноармейца. Земля обнимет павшего всадника, укроет степными цветами, прижмет к своей вечной груди…

Но пока Сашка-Соловей не спит вечным сном, а стоит в темноте, обняв лошадиную шею, шепчет в чуткое ухо неясные слова. И заплетаются в русалочьи косы родниковые струи, и истончается луна перед наступающим рассветом. И вонзается в густое, как деготь, небо августовский болид, и горит коротким пламенем падающая звезда, истлевает на глазах дотла. Светлеет небо. Подтаивает в рассветном сумраке луна. Догорает болид. Только Сириус сияет по-прежнему пронзительным голубым блеском.

Летит голубь над предутренним лесом, волочит по воздуху усталую правую лапку с примотанной гильзой. На горизонте уже видны очертания спящего города за рекой, где проснулся от неясного толчка в гостиничном номере штабс-капитан Муравьев и смотрит за окно, на светлеющее небо, отливающее синевой. Вот он встает, идет босиком по холодному скользкому паркету, достает из аптечного шкапчика флакон с содой, выкручивает притертую стеклянную пробочку, возвращается к ломберному столику с графином воды, сыплет в стакан белый летучий порошок и обмирает, ошпаренный вспышкой в подтаявшем от рассвета небе, смотрит, бледнея и пугаясь, на кипящий в вышине зеленый грозовой огонь. И не знает, что сейчас кавалерийская дивизия великой пролетарской революции переходит вброд узкую холодную реку.

Чирканье падающей звезды заливает на несколько мгновений силуэты всадников и коней, идущих по грудь в воде. Пугливые лошади всхрапывают. Догорает в подлунном небе болид. Порхает ночной мотылек. Мчится белый турман. Теплый ветер раскачивает темные дубовые кроны.

Люди и звери видят, как падает звезда над театром военных действий, и не загадывают желаний.

— А-а! — вскрикнул Ринальто.

Умберто испуганно оглянулся от чердачного оконца и со страхом увидел, что между Ринальто и медным апельсиновым деревцем стоит какая-то женщина в белом, с вуалькой на лице. Бузонни спрыгнул с приставной лесенки и тут же понял, что перед ними — механический автомат Галецкого: женская фигура по щиколотки стояла в древесной стружке на дне раскрытого ящика, будто встала из гроба.

— Vigliacco! (Трус! — итал.)

Умберто смял рот Ринальто потной ладонью.

Сорокасемилетний племянник отчаянно бился в его тисках, с ужасом глядя, как женщина поднимает руки в перчатках до локтей к густой вуали. Там, за мелкой сеткой, неподвижно мерцали ее глаза.

В гнетущей тишине с улицы донеслись голоса, и коляска покатила дальше по бульвару, зацокали копыта казачьих лошадок. Кажется, опасность миновала.

Ринальто хрипел, освобождая зажатые ноздри. Властная силища Бузонни была отвратительна, и отвращение пересилило страх.

Автомат наконец поднял руки к лицу, стальные пальчики, инкрустированные перламутровыми ноготками, защелкнулись на вуальке и резко отдернули ее вверх. Ринальто всхлипнул: на неживом лице манекена со слепыми стеклянными глазами шевелились удивительно живые губы из резины вишневого оттенка. Сначала они сложились сердечком. Послав механический куцый поцелуй, автомат вдруг запел звучным глубоким контральто (звук шел из отверстого рта): «Милонгита, радости цветок и наслаждения, сколько зла тебе мужчины причинили, а сегодня все бы отдала на свете, чтоб одеться в бархат и шелка…»