Внезапно я проснулась и долго лежала с бьющимся сердцем, недоуменно глядя в низкий потолок гостиничной комнаты. Не может быть, чтобы это был сон! Пахло сырой глиной и прелыми листьями, короткий меч бил по бедру, и тяжесть кольчуги...

Я заснула вновь в тайной надежде, что сон вернется, но этого не случилось. Приснилось другое. Я стояла на крепостной стене меж зубцами в рост человека, а далеко внизу расстилались ослепительно зеленые поля, иссеченные белыми нитками дорог. Дул ветер, такой сильный, что я пошатнулась и, боясь упасть, схватилась за круглый камень, торчавший из выщербленной кладки. Стена, наверное, издалека гладкая и ровная, вблизи казалась наугад слепленной из булыжников. Не верилось, что она простоит еще столетья, если ее не разрушат люди.

И с той ночи началось все...

Вначале я пыталась призвать на помощь науку. Должно же быть какое-то разумное объяснение этим четким, связным, невероятным снам! Я даже Маэре пыталась что-то рассказать. К тому времени я свои сны не только видела, но и слышала, и кое-какие детали подсказали мне путь поиска, а Маэра мою догадку подтвердил:

— Поменьше надо читать романов по истории Восстания, дорогая моя Ная! — проворчал он по своему обыкновению. — Развелось нынче писателей, тема-то модная... Да, а где отчет по пятой серии? Ах, не знаете? Ну, Ная...

Дальше шла воркотня, не имеющая к моим снам никакого отношения.

Самое же удивительное было то, что я до появления снов не читала ни одного романа о Восстании. Да и в какой книге можно прочесть о ветре, дующем в головокружительной выси донжона? Или о том, как тяжелит на плечах кольчуга?..

Но уж потом я перечла все, что могла найти по этой теме в Центральном книжном собрании Варенги. От романов до солидных научных трудов. И вот что узнала.

Восстание началось в году примерно 1084 от Великого исхода (как пышно именовали бароны Двуречья завоевание этой земли их предками). Некоторые ученые считали его непосредственным продолжением конфликта, послужившего причиной Замятни баронов 1077 года, и таким образом Восстание тайно вдохновлялось мятежными баронскими родами. Этим объяснялось, по-видимому, и то, что большинство побед в Восстании связывалось в хрониках с именем Хели, баронессы Торкилсенской. Род Торкилсенов был наиболее ярым противником объединения страны под рукой Консула почти с самого установления Консулата, и неудивительно, что представительница его стала знаменем восстания, направленного против последнего Консула — Торлора Тинтажельского. Ученые дружно отрицали возможность активного участия Хели в Восстании, ее имя лишь использовали подлинные вожди. Рядовые воины, разумеется, вели борьбу против всех баронов без исключения, и этот взрыв народной ярости был использован и направлен в нужную сторону мятежными феодалами и богатыми старшинами городских общин. Все ученые подчеркивали, что Восстание было несвоевременным и противостояло прогрессивной по сути тенденции к объединению страны и установлению единовластия. Тем не менее, они признавали значение его победы для развития социальной структуры Двуречья — последовавшее объединение земель, установление республиканского правления, заметное ослабление и позднейшее сведение на нет политической власти баронов...

И лишь в одной книге я нашла упоминание о Стрелках как любопытном фольклорном образе, свидетельствовавшем о ненависти к угнетателям.

Подведя итог своим «историческим изысканиям», я ощутила разочарование и даже обиду. Обиду за людей Восстания, известных и безымянных, которые давно умерли, и оживали сейчас в моих снах. Всё, что было написано в этих книгах, совершено не совпадало с тем, что я видела и чувствовала. Нет, факты передавались правильно, но за этими фактами терялись люди. Какими были они, как ходили по земле, о чем думали, что вело их на смерть — об этом, казалось, забывали историки. И писатели тоже — по крайней мере, те несколько романов, которые я прочла, напомнили мне сцену с раскрашенными куклами, коих авторы передвигали по своему хотению. Было от чего прийти в отчаянье...

Мы должны возвращаться

в свое прошлое, которое для кого-то —

будущее, несбывшееся и святое,

за которое они кладут голову на плаху

и становятся под стрелы,

и родят детей,

которых не успевают вырастить.

У меня оставалось все меньше свободного времени. Биотроника отошла на второй план, и Маэра все чаще ругал меня за безделье. А потом я ушла на отдых. Поехала к дяде в Ильден.

Ильден был поселком при железнодорожной станции. Останавливались здесь только грузовые поезда, пассажирские проносились мимо, обдавая станционные здания едким дымом.

Все, кто жил в поселке, так или иначе были связаны с железной дорогой. Дядя когда-то был машинистом, а теперь работал на товарном складе. Отец тоже был родом из Ильдена, но, как он говорил, счастливо сбежал оттуда еще в юности и всегда твердил, что у Ильдена нет будущего. Отец был поклонником четких, могучих, стройных систем жизни, а Ильден с его горьковатым запахом хвой, росших прямо на улицах, с нелепо большим старым домом, который, кроме дяди, никому не был нужен, с размеренным сонным существованием — этот Ильден не укладывался в отцовские схемы, и потому отец не любил упоминать ни об Ильдене, ни о дяде.

А я впервые приехала в Ильден после смерти матери. Когда не осталось никого, с кем можно было бы вспомнить, какой я была в детстве, кто поздравил бы меня с Междугодьем или отругал бы по-родственному за легкомыслие. Это очень тяжело — быть одной. Дом в Ильдене, скрипевший в ветреные ночи, стал для меня единственным приютом. И туда я приехала спасаться от страшных снов. И там, в большой комнате на втором этаже, у темного островерхого окна пришла ко мне — не разгадка, а догадка, замкнувшая кольцо.

Дядя вернулся домой в величайшем раздражении и долго ворчал, что в Ильдене для него места нет.

— Вот уеду в Йонирас...

— Почему в Йонирас, дядя? — рассеянно поинтересовалась я, перелистывая старый письменник.

— Из Двуречья наш род пошел, туда ему и вернуться.

Я взглянула на дядю с удивлением: обычно он не был склонен к красноречию.

— Я думала, вы всю жизнь в Ильдене...

— Я-то? И я, и отец твой, и дед, и его отец... А предки у нас из Йонираса, это точно. Ты малышка, — он так и сказал: «малышка», в мои-то двадцать пять! — ты не помнишь, а мне отец еще перед смертью твердил, что у нас в дальних предках бароны, и будто они в Восстании участвовали...

— Бароны — в Восстании? — усомнилась я, вспомнив исторические труды. — Ты не спутал, дядя?

— Этакое разве спутаешь? По правде, родство такое сейчас не в чести, ныне у нас о родстве позабыли вовсе, третьего предка по имени не помнят, не то что таких далеких. Но мы всегда память хранили, такой уж род у нас...

— Дядя, — сказала я быстро, — отчего отец мне никогда не рассказывал?

Дядя сумрачно пожал плечами:

— Отец твой, не в плохую память о нем будь сказано, был человек трезвый. И всегда говорил, что прошлое не должно путаться в ногах у будущего. Легенды, мол, не пища для науки...

— А сны? — перебила я. И, не выдержав, рассказала ему все.

...И спасенья от страха нет,

и неясно еще, кто прав,

и росой смывает рассвет

чью-то кровь с почерневших трав...

В Ландейл мы приехали к вечеру. Заходившее солнце заливало город оранжевым светом. Тени удлинились. На булыжную мостовую старого города, на остроконечные шпили домов, на согретые за день стены наплывала прохлада. Мы выбрались из пахнущего перегретой резиной автобуса и стояли у входа в гостиницу, дожидаясь экскурсовода. В очертаниях старинного дома пропала дневная резкость, они стали мягкими, размытыми. И в этом был особый покой, будто время замедлилось здесь, как в Ильдене.