– То есть как это не работаете?

– Вообще. И вам не советую. Сегодня милиция приходила, – он снова задумался.

– При чём здесь милиция? – подстегнул его я.

– Даже не милиция. Уголовный розыск. Начали расспрашивать, какими переводами мы занимаемся, так всё издалека, не бывает ли каких-то непонятных заказов, может быть, оборонных документов, или ещё чего-нибудь в этом роде...

– Кто же сдаёт секретные бумаги переводить в обычные бюро? – я улыбнулся, рассчитывая немного разрядить атмосферу, но он вовсе не был настроен на веселье; а, может, улыбка на моём измождённом лице выглядела так зловеще, что производила обратный эффект.

– Я то же самое сказал. Тогда они стали допытываться, как давно у нас работал наш испанист, что за человек он был, общались ли мы с ним не по работе, насколько быстро он обычно возвращал готовые переводы, не было ли к нему нареканий у заказчиков, и так далее.

– С ним всё-таки что-то случилось, с вашим испанистом? – наконец догадался я.

– Пропал без вести. За день до того, как вы пришли за второй частью перевода.

– И что милиция говорит?

– Но я это только вам, конфиденциально, хорошо? И то, потому что вы к этому отношение имеете. Вообще-то следователь меня тут заставил расписку дать... – рассеянно сказал клерк. – Ну да ладно, вы же не станете... В общем, жил этот переводчик один, поэтому в тот же день его не хватились. Через некоторое время родные стали дозваниваться – к телефону никто не подходит. Пришли домой – дверь не заперта, имущество нетронуто, а человека нет. Милиция сразу не стала заявление о пропаже принимать, они обычно с такими делами неделю ждут, вдруг сам объявится. Не объявился.

– Ну а причём здесь вы и я?

– Основная версия – работа. Личной жизни у него никакой не было, врагов тоже, должен он никому не был, ограбить его не ограбили, деньги и вещи все на месте... Почти все.

– Что значит «почти»?

– Когда я этому следователю сказал про его последний перевод... Нет его там, вот что. Только человек исчез и папка эта проклятая. И никаких следов. Вот они от меня и добивались – кто заказывал, как выглядел, почему столько платил, что было в папке.

– И что?

Он долго не отвечал, с сомнением оглядывая меня, а потом, понизив голос, сказал:

– Я про вас им ничего говорить не стал, учтите. С вами же всё в порядке... А мне неприятности не нужны. Они тут и так собираются наблюдение устанавливать, среди клиентов уже слухи поползли из-за всей этой чертовщины. Так что вы больше сюда не ходите, пока не уляжется. Может, они его найдут...

Рассказанная им история меня не испугала. Мало ли, что с человеком могло случиться? Вышел из дома за сигаретами, попал под автобус. Лежит себе где-нибудь тихонечко с биркой на большом пальце ноги. При чём тут моя книга?

– А у вас не осталось никакой информации об этом клиенте? Бланк заказа или, может, визитка с адресом? – мне уже было всё равно, посчитает ли клерк подозрительным мой чрезмерный интерес к работе или нет.

– Оставалось, но милиция всё изъяла, – нахмурившись, отозвался тот, – вы же не собираетесь...

– Но вы хотя бы можете сказать, как он выглядел, этот заказчик? – я уже и сам не знал, зачем мне это было нужно.

– Пожилой такой, в очёчках, интеллигент... Ничего особенного, – клерк вытер вспотевший лоб тыльной стороной ладони. – Господи, да зачем вам это? Не караулить же вы его будете? Он сюда, может, не придёт больше никогда. Вчера сразу после вас заходил, папку забрал, а новой не оставил.

– А передать ничего не просил? Помните, в прошлый раз он говорил – хорошо, мол, что рукопись у меня оказалась. Может, ещё что-нибудь в таком же духе? – я искал любую зацепку, не желая расставаться с надеждой добраться до продолжения дневника.

Он некоторое время колебался и несколько раз даже приоткрывал рот, словно собираясь что-то сказать, но в конце-концов только отрицательно помотал головой.

– Мне, наверное, в милицию надо обратиться, сообщить им про мой заказ, – аккуратно запустив пробный шар, я постарался придать моему лицу встревоженное выражение. – Раз тут такое дело... Зря вы им сами сразу всё не сказали, теперь и к вам вопросы возникнут.

Я притворно вздохнул, украдкой выглядывая в его перекосившихся чертах признаки скорой капитуляции. Разумеется, о том, чтобы самостоятельно отправляться к следователю, не было и речи, но несговорчивость клерка подталкивала меня к шантажу.

– Конечно, понимаю вас, – мягко добавил я, – репутация фирмы поставлена на кон, работу можете потерять...

– Да дьявол с ней, с работой, – не выдержал он. – Мне ведь этот старик запретил о вас говорить! Заказчик ваш. Прямо перед уходом, словно знал, что на следующий день милиция заявится.

– И что же вы, старичка послушали, а уголовный розыск не послушали? – удивился я.

– Вам этого не понять, – его глаза уткнулись в стол, а руки снова зарылись в ворох бумаг. – Он так это сказал, что ослушаться нельзя было.... Страшно так сказал...

Больше мне не удалось выдавить из него ни слова. На все мои вопросы и понукания клерк только мелко тряс головой и что-то невнятно шептал, кажется, заново переигрывая свои разговоры с заказчиком и со следователем. Я бесплодно пытался представить себе, чем предположительно тихий, интеллигентного вида старичок сумел так напугать этого самоуверенного типа.

Отчаявшись добиться от него объяснений, я зло хлопнул дверью и вышел наружу.

Возвращаться домой не хотелось. Хотя я оставался на ногах уже почти сутки и давно следовало лечь спать, стоило представить себе возвращение в квартиру, гулкую пустоту которой я и сегодня не мог заполнить работой, как мне сделалось до того тоскливо, что я предпочёл ещё какое-то время прошататься по улице.

Никакой определённой цели или маршрута у меня не было; я больше смотрел себе под ноги, чем по сторонам, отчего несколько раз налетал на возмущённых прохожих, и старался забраться как можно дальше в самые глухие переулки, какие ещё только остаются в центре Москвы. Я брёл и брёл, не обращая внимания на пронизывающий ветер, на начинающийся дождь; тем временем смеркалось – и снаружи, и в моей душе. Дома стали всё больше походить один на другой, превращались в сплошную стену, улица становилась заколдованным ущельем, и серая полоска неба над головой всё больше тёмнела. Почему-то люди, жившие в этих домах, не спешили зажигать свет, их окна оставались слепыми и чёрными; это было противоестественно, и мне становилось всё более неуютно.