И в то же время его душа разрывалась от боли — настолько сильной, что он чуть не опустился на колени. Там, где недавно билось его сердце, теперь была пустота: это Элизабет вырвала из его груди сердце и разорвала пополам.

До встречи с ней он только наполовину был человеком: он существовал, но не жил. Она вернула потерянную половину — своей нежностью и невинностью, смехом и любдвью, но… в действительности их не было. Остин никогда не думал, что женщина полюбит его ради него самого, но он поверил Элизабет. Он никогда не предполагал, что и сам полюбит, но полюбил, отдав этому чувству сердце и душу.

Подойдя к окну, он отдернул занавес и невидящими глазами посмотрел на мир, внезапно утративший все свои краски.

Она заставила его полюбить ее.

И все это оказалось иллюзией.

До появления Элизабет он никогда не предавался мечтам о своем будущем. Его сжигала тайна, которую он носил в сердце, и он занимался то одним незначительным делом, то другим, посещал то один клуб, то другой, то один скучный званый вечер, то другой.

Но она изменила его. Элизабет превратила его из циничного, бесстрастного одинокого человека в кого-то другого, кто надеялся на будущее — на счастье с любящей женой и прекрасными здоровыми детьми. И теперь все эти едва успевшие родиться мечты и надежды покинули его. Исчезли. Разбились. Она сказала, что не перенесет потери того, кого любит, — и все же она хотела потерять его. У Остина не оставалось сомнений в том, каковы были ее истинные чувства к нему.

Боже Всемогущий, если бы его обида не была так горька, если бы он не испытывал адские муки и душевную боль, он мог бы даже рассмеяться: несравненный и несокрушимый герцог Брэдфордский поставлен на колени женщиной, во всем отвечавшей его мечтам! Мечтам, о которых он сам даже не подозревал.

И вот эта женщина превратилась в самый страшный из его ночных кошмаров.

Элизабет в оцепенении смотрела на дверь, только что закрытую Остином, и слушала, как запирается замок со щелчком, и этот звук был для нее погребальным звоном.

Она не успела подумать, сможет ли еще когда-нибудь что-либо почувствовать, как острая боль пронзила все ее тело, обжигая даже кожу. Зажав рукой рот, чтобы сдержать мучительный крик, Элизабет опустилась на пол.

Никогда, никогда она не забудет выражения его лица: от ее слов его нежность превратилась в злобу, теплота — в безразличие, любовь — в ненависть.

Боже, она так его любила! Так сильно, что не могла родить ему ребенка, обреченного на смерть. Она никогда не сможет объяснить ему, что он винил бы себя в смерти дочери и эта вина и страдание погубили бы его. Что он никогда уже не был бы самим собой.

Она заплатила своей душой, предложив ему свободу. Но цена не имела для Элизабет значения. Она знала, что благородный человек, каким был Остин, отказался бы разрушить брак, остался бы с ней, обрекая себя на брак без жены и детей. Но Остин заслуживал счастья, настоящей жены, детей — чтобы ему было кого любить. Элизабет сказала бы все, что угодно, чтобы только убедить его.

И убедила.

Горький смех вырвался из ее груди, когда она вспомнила свои слова: «Я представляла себя герцогиней… Я не могу иметь детей от тебя, но могла бы от кого-нибудь другого… Мой ребенок, который умер, был от тебя».

Этой ложью она заплатила за все. За человека, которого любила. За детей. Она никогда не сможет и не будет иметь детей от другого мужчины. У нее застревали в горле эти слова: «Я представляла себя герцогиней». Элизабет использовала их как последнее оружие, когда поняла, что он не подчинится ее решению, если только она не сумеет уничтожить его любовь к ней до последней капли. И теперь он считал ее обычной интриганкой, охотящейся за богатством, и лгуньей. Усилия, затраченные ею на то, чтобы скрыть от него свои страдания и убедить его, что она хотела жить без него, заполучив его титул, почти убили ее.

К тому же ей стало намного тяжелее, когда он сказал, что любит ее. «Я люблю тебя, Элизабет». Она не смогла сдержать мучительное рыдание, вырвавшееся из ее груди. Сколько еще боли сможет она перенести? Так жаждать этого драгоценного дара его любви, получить этот дар — и быть вынужденной разбить его. И видеть, как любовь исчезает из его глаз, как в них появляется боль, а затем — гнев и отвращение… Боже, как она сможет все это пережить?

И что, если эта жертва напрасна?

Что, если она уже беременна?

Элизабет срезала душистые кисти сирени с густых кустов, обрамлявших парадный сад в Уэсли-Мэнор, загородном поместье недалеко от Лондона, где она жила вот уже три недели. Она пыталась сосредоточиться, чтобы не порезать пальцы, но это было почти невозможно.

Прошло три недели с тех пор, как они с Остином расстались.

Три недели с тех пор, как он отослал ее сюда, не сказав ничего, кроме скупых слов: «Ты немедленно сообщишь мне, если убедишься, что беременна».

Но за эти три недели у нее не было ни одного видения — она не чувствовала ничего, кроме сердечной боли. И до сих пор не знала, беременна ли она. Каждую ночь, лежа в своей одинокой постели, полная тревоги, она прикладывала руки к животу, стараясь почувствовать присутствие зарождавшегося в ней ребенка. Но все, что она видела, — это темноту. Безжалостную темноту.

Это были три самые длинные, самые одинокие недели в ее жизни.

И все же жить в одном доме с Остином, видеть его каждый день, скрывать от него свои страдания и жить в созданной ею атмосфере лжи было бы просто невозможно. Лучше уж оставаться здесь.

Но душевные муки, не оставлявшие ее ни на минуту, не утихали. Элизабет старалась найти себе занятие, чтобы отвлечься и не мучить себя мыслями об Остине. Что он сейчас делает и с кем?

Сколько бы цветов она ни собирала, сколько бы туалетной воды ни приготовляла из сирени, сколько бы часов ни проводила за чтением, ее сердечная боль не утихала. Она старалась успокоить себя тем, что избавила Остина от страданий, неизбежных, если бы он лишился ребенка, и от одиночества в холодной супружеской постели, но ничто не могло избавить ее от невыносимой боли — каждый раз, когда она мысленно видела перед собой его лицо.

Эти воспоминания не покидали Элизабет, и кровь застывала у нее в жилах. Он смотрел на нее так же, как и в те последние минуты перед расставанием, — с ненавистью.

Горячие слезы лились из ее глаз, и она раздраженно смахивала их перчаткой. Она дала себе обещание, что сегодня не будет плакать. Сколько еще времени должно пройти, прежде чем она сумеет прожить целый день без слез? Элизабет чуть не рассмеялась: Боже, сколько времени должно пройти, прежде чем она проживет без слез один час?

— Вот вы где, — раздался у нее за спиной веселый голос Роберта. — Мы с Каролиной уж подумали, что вы заблуди-лись.

Элизабет охватило смятение, и она торопливо вытерла глаза. Проклятие! Она опять плакала. Несмотря на улыбку, ее глаза красноречиво говорили о бессонных ночах и глубокой печали.

Роберт взглянул на нее и чуть не споткнулся. Черт бы побрал его брата, что это с ней? Неужели Остин не видит, как она несчастна? Нет, конечно же, не видит: он же в Лондоне. Три недели назад Остин попросил отвезти их мать, Каролину и Элизабет в Уэсли-Мэнор, объяснив, что не хочет, чтобы они возвращались в Брэдфорд-Холл, пока не будет закончено дело об убийстве сыщика.

Но Роберт знал, что между братом и Элизабет произошло что-то серьезное. Он накануне был у Остина и за время, проведенное с братом, понял, что Остин так же несчастен, как и Элизабет, если не более. Еще никогда не видел он Остина в таком подавленном состоянии.

Что касается Элизабет, то он никогда не встречал более унылого, убитого горем человека, чем его невестка. Она напоминала ему красивый цветок, который забыли полить, и он поник и увял. Ладно, с него достаточно. С тем, что разделяет Остина и Элизабет, должно быть покончено.

Притворившись, что не замечает слез, все еще блестевших на ее глазах, он с подчеркнутым почтением поклонился ей.