И еще одно, чего я не ожидал: они благодарят тебя за это, чуть ли не любить начинают, хотя должны, казалось бы, ненавидеть. Ведь от тебя они узнают о плохом, ты тот вестник, которого надо казнить.

Да, все обстоит примерно так, как вы думали, да, ваш брак, похоже, летит к черту...

И вдобавок ты мужчина. Из них, из подлецов.

Но хоть ты и начинаешь как ее враг, как враг за ее же деньги, мало-помалу ты становишься ее союзником, даже другом – бывает, по крайней мере, такое. Вместе в этом, это между вами двумя. Разве кто другой сказал бы ей эту болезненную, интимную правду?

Иные, само собой, до конца остаются настороже. С ними все время надо смотреть в оба.

Учишься делать скидки, говорить с ними как с больными (полицейский опыт тут мало помогает). Полуконсультант, полуутешитель. Им всем надо набираться решимости, они все считают себя неповторимыми, и не годится устраивать им холодный душ: сердце мое, хлеб мой, масло мое, не ты первая, не ты последняя...

«Не спешите... Своими словами...»

(Чьими же еще, интересно?)

Союзник, а бывает, и сообщник. Это превращается почти в приключение. И бывает, что в тот самый момент, когда она узнаёт худшее, между вами возникает дружба. Она благодарна тебе за это – даже платит тебе за это. Кто еще мог бы сказать ей обо всем так прямо? Ты видишь ее в унижении, в гневе, в первом запале мести. Она ищет компенсации. И ты глазом моргнуть не успел – хотя у тебя наготове бумажная салфеточка, бутылка виски, хорошо обкатанные слова, – как она, а не ты, протягивает руку (тебе, впрочем, это тоже было бы простительно, это даже лучшее, что ты мог бы сделать). Пришла нанять тебя в ищейки, поручить тебе разузнать то и это, но ты глазом моргнуть не успел, как она больше всего хочет, чтобы ты ее обнял.

«Большей частью женщины, Элен...»

Когда, давно уже, я пережил позор и впал в немилость – когда я ушел из полиции и Рейчел ушла от меня, – Элен, вот кто меня поддержал. Не то чтобы считала меня безгрешным – но поддержала, факт. Очень странно, после такой вражды. Скорей можно было подумать, что станет злорадствовать. По крайней мере возьмет сторону матери.

Но она взяла мою сторону.

Очень странно. Ей уже почти тридцать, мне за пятьдесят. Возрастной разрыв между нами не изменился, но когда мы сейчас видимся, кажется, что мы чуть ли не сверстники, просто двое взрослых. Совсем не то что, скажем, когда мне было под сорок, а ей пятнадцать. Она устраивала мне веселую жизнь – мало мне было полицейской работы, еще и дома ад кромешный.

Думаю, она меня ненавидела. Мать, может быть, тоже, но меня точно, особенно за то, что я полицейский. «Мой папа работает в полиции» – такое в те дни подростку нелегко было выговорить. Не модно, гниляк. Даже если я хожу в штатском, даже если это не так бросается в глаза. Мой папа работает в полиции и, значит, не на нашей стороне. Мой папа фараон, легавый, мусор.

Я иногда думал – слабое, впрочем, утешение, – что, родись у меня сын, было бы, может, еще хуже. С другой стороны, иногда жалел, что у меня нет, помимо дочери, еще и сына. Элен направляла бы на него часть своей злости.

Хандра, вспышки, заряженное гневом молчание. Откуда все это берется? И Рейчел, учительница в начальных классах, которой не привыкать к выходкам маленьких сволочей. Но между Рейчел и Элен была, чудилось, какая-то непонятная связь. Дочь полицейского, жена полицейского – что из этого выходит? Мне всегда казалось, что они союзницы.

Может, и не в профессии моей было дело. Может, это и не главное.

И не в том только, что ей на мне хотелось сорвать злость. Она и на себе ее срывала – так мне казалось. Срывала на себе, чтобы сорвать на мне. Носила эту жуткую одежду, волосы раз в месяц перекрашивала в другой цвет, заставляла их топорщиться на манер старой щетки. Как ее в школе терпели, не понимаю – правда, мы получали оттуда письма насчет приличий по части одежды и внешности. А я-то ведь был полицейский. Блюститель порядка. А Рейчел прочили в заместители директора. Что странно, училась Элен совсем даже неплохо.

Чего не скажешь обо мне в школьные годы. Оценки хуже некуда.

(Я, конечно, рассказал сейчас Элен большую часть, почти все рассказал.)

Потом воткнула себе сбоку в ноздрю украшение. Потом другое в другую ноздрю. Тогда это еще не стало чем-то вроде униформы.

Ее нос, ее дело. Но по выходным отправлялась гулять с какой-то девчоночьей компанией – кто они такие, мы не знали – и, случалось, не ночевала дома. Полицейская должность не избавляет от беспокойства – добавляет, если уж на то пошло. И я, случалось, думал, что рано или поздно мне придется вызволять ее из какой-нибудь каталажки. Я в полиции, она в каталажке. Наркотики, что хотите. И это будет для нее самое клевое, ее день. Наилучшее воздаяние.

Поэтому, когда оскандалился я, а не она, когда меня выгнали со службы, когда я оказался на поверку недобросовестным полицейским, плохим полицейским (хотя в чем-то плохим, а в чем-то и нет – ведь дослужился же до детектива-инспектора), от нее можно было ждать торжества, злорадства.

Но поди угадай, чем такое отзовется. Если полицейский – это плохо, то плохой полицейский... Минус на минус – что в итоге?

Мы оба знали, чем это отозвалось в ее матери. Почти мгновенно Рейчел решила, что я не просто плохой полицейский – что я еще и плохой муж, что я вообще плохой. Решила, что больше я ей не нужен, и пошла отдельным путем. Вот чем в ней отозвалось. И можно было подумать, что Элен от нее не отстанет.

Но к тому времени она кончила школу и перестала жить дома. Уже пошла своим особым путем (что, откровенно говоря, принесло некоторое облегчение). Училась теперь в колледже, в художественном колледже – не такая уж, значит, сорвиголова. Под вызывающим наружным слоем – прилежная ученица, которой особенно хорошо давались теория и история искусств.

Впрочем, даже это она превращала в палку, чтобы при случае меня ударить. Меня, безмозглого тупицу из полиции.

(Хотя я тоже в свое время учился в колледже – в полицейском, с освобождением от работы на учебные дни. Потел на полицейских экзаменах.)

В искусстве, каюсь, я мало что понимал и невысоко его ставил. В разглядывании картин большого смысла не видел. Как и в том, чтобы их малевать. Хотя, если бы дошло до такого разговора, я сказал бы Элен, что затем-то полицейские и нужны: чтобы законопослушные люди могли спокойно ходить в картинные галереи и разглядывать, что там висит. И всем остальным заниматься. Втыкать себе в носы булавки. На что иначе цивилизация?