Да, это женщина, вне всяких сомнений: мужская ярость не столь всеобъемлюща, а в этой... Я почти захлебнулся.

Правая рука незнакомки, прячущей лицо в тени надвинутого капюшона, выскользнула из складок накидки, сверкнув металлом, и тут же, по плавной дуге слева направо выпросталась вперёд, отпуская в полёт что-то тонкое, длинное и серое...

А в следующий миг тяжёлое и широкое тело Баллига закрыло мне обзор. Полностью. Я ругнулся, отскакивая в сторону, потому что во время поединка нужно хорошо видеть перемещения противника.

Незнакомки уже не было на ступенях: она летела вниз, спрыгнув прямо с галереи во двор, а вслед отправились арбалетная стрела и целый выводок метательных ножей. Бесполезно: ткань накидки, вовремя скинутой с плеч, сбила направление и погасила скорость оружия. Убийца незаметной тенью шмыгнула между створками, во внешний двор, а стражники так и остались недвижными.

Преследовать? Время упущено. Да и кого преследовать? Женщину, лицо которой мне не известно? Правда, я всегда смогу её опознать, но для этого нужно находиться рядом, а она... Уже далеко. Совсем далеко.

Я повернулся, намереваясь устроить разнос своим нерадивым телохранителям, но гневные слова застыли на подходе к горлу.

Баллиг неподвижно лежал на полу галереи, а у Кириан, на коленях стоящей рядом, глаза подозрительно блестели. Слезами.

Я бухнулся рядом, зарабатывая парочку синяков, и склонился над «панцирем».

Телохранители не носят громоздких доспехов. И вообще доспехов толком не носят, потому что должны успеть защитить не своё тело, а чужое. Троица, приставленная ко мне, следовала тому же правилу, и на Баллиге была только одежда из плотного сукна и кожи, разумеется, не способная остановить удар. Тем более, много ударов сразу.

Так и не использованным по назначению кинжалом я рассёк камзол и рубашку, добираясь до ран, полученных моим верным защитником, а когда отвёл обрывки ткани в сторону... Кириан почти перестала дышать.

Тело Баллига было взрезано: грудь, живот, то, что пониже — всё зияло ранами. Глубокими. Очень глубокими. И кажется, даже кости были изломаны. С какой же силой была проведена атака? Невозможно большой, если бородач так плохо выглядит. Если...

Если он умирает.

Я дотронулся до заметно побледневшей даже в сумерках щеки. Веки Баллига вздрогнули, приподнимаясь, и тусклые от боли глаза взглянули на меня всё с той же заботой:

— С вами всё хорошо?

— Да, не волнуйся! Не трать силы зря.

— Они мне уже не понадобятся, dan... Я ухожу. Простите, что так скоро. И... вы отпустите меня?

Он не просил: Баллиг никогда не считал себя вправе о чём-то просить. Он всего лишь напоминал мне о моих обязанностях. Как всегда. За это, наверное, я так и люблю своего «медведя», свою большую игрушку... Которую у меня отняли. Будь ты проклята, слышишь? Я никогда не забуду то, что ты сделала. Даже после того, как убью. Сам. Своими руками. И ты будешь умирать так долго, как это только возможно!

— Dan?

Совсем тихо, из последних сил. Да, я помню о том, что должен. Я всё сделаю как надо.

Моя ладонь легла на левую сторону груди Баллига, туда, где ещё билось его сердце, билось тяжело и мучительно. И оно будет биться, не давая страданиям уйти, до тех пор, пока... Господин не отпустит своего слугу. Нет, не слугу. Раба.

Кровь всегда обжигает, но в этот миг я не чувствовал тепла. И холода не чувствовал. Липкая лужица, вздрагивающая под рукой — вот и всё, что осталось. Вот и всё...

— Предписанное исполнено.

Ты спас меня от смерти, закрыв своим телом. Не из любви, не из дружбы, только лишь потому, что это было твоим долгом. Долгом, на который ты не напрашивался, но и от которого не пытался убегать. Я запомню, Баллиг. Запомню, что ни страх, ни отвага не обладают силой, которой наделён долг. Если, конечно, он начинает своё исполнение в глубине сердца...

Два слова.

Как только последний звук утих, израненная грудь вздрогнула. В последний раз. А потом в наступившей тишине раздался тревожный вопрос Хонка:

— Что с вашей рукой?

— Рукой?

Я перевёл взгляд направо. Да всё, как обычно: рука и рука. Только из плеча торчит какая-то железка, но разве это страшно?

— Не двигайтесь!

Это уже вопль Кириан.

— Да вы что, с ума все посходили?

Делаю попытку подняться на ноги, но Хонк не позволяет: валит меня обратно и прижимает к полу.

— Эй, что за...

Кириан осторожно касается чего-то в области моего живота, и я дёргаюсь, пытаясь вырваться из объятий «левой клешни», потому что мне... больно. Очень больно. А это значит, что раны Баллига были не просто глубокими. Они были сквозными.

Квартал Линт, королевский Приют Немощных Духом,

последняя треть ночной вахты

Шлепок по щеке. Моей. Ещё один.

Не открывая глаз, сообщаю нетерпеливому надоеде всё, что о нем думаю. Речь укладывается в минуту красочных выражений. И что слышу в ответ?

Радостное:

— Слава богам, очнулся!

Теперь можно сурово раздвинуть веки и взглянуть на виновника моего пробуждения. На Олли, то бишь.

Правда, чего скрывать: я уже давно не сплю. Достаточно давно, чтобы прислушаться к собственным ощущениям и попытаться понять, всё ли со мной ладно. А если не ладно, то хотя бы прикинуть, насколько.

Собственно, ничем другим я и не смог бы заняться, даже полностью проснувшись, потому что даже вылезти из постели не могу, не то, что встать: рыжий расстарался, привязывая мои конечности к раме кровати. Даже поперёк груди один из ремней пустил, для пущей надёжности. Чтобы больной не дёргался и не мешал лекарю производить осмотр. А поскольку больной здесь вроде бы один, и... Хотя, за душевное здоровье Олли ручаться не буду: видел я, как он спорил с одним из моих дурок за «место под солнцем»! В прямом смысле, кстати — за уголок террасы, защищённый одновременно и от ветра, и от палящих солнечных лучей плетьми горного винограда. Так вот, даже мне было бы трудно установить, кто из спорящих всё ещё остаётся в добром здравии, а кто — окончательно сошёл с ума. А когда я, скорчив довольно страшную (или страшно довольную, что было бы вернее) рожу, занял насиженное местечко, прогнав взашей обоих, уходили они, чуть ли не обнявшись и голося на весь свет, какой бесчувственный им достался хозяин...

— Чего тебе неймётся? Утренние часы потребно проводить в обществе юной прелестницы, а не бдеть у смертного одра.

Олден — не в привычном буром одеянии лабораторной крысы, а в белесой лекарской мантии, и сам бледный настолько, что веснушки казались совсем тёмными — открыл было рот, собираясь возмутиться, но тут же опомнился и укоризненно покачал головой: