Джеймс приводит еще ряд свидетельств, например Я. Бёме:

У мистиков эти переживания усиливаются до безмерности.

О том же говорит и свидетельствует целый хоровод людей, близких ей по духу. Но то же самое, пусть в смягченной форме, мы находим и в церковном песнопении:

10. У опыта, который в христианстве мы знаем как переживание милости или новое рождение, имеются соответствия в других развитых духовных религиях за пределами христианства. Такими соответствиями являются приносящий избавление бодхи, раскрытие «небесного глаза», побеждающего тьму неведения, несравненное переживание просветляющих джняна или ишвара прасада. И всегда здесь сразу бросается в глаза совершенно иррациональный и неповторимый характер блаженства. При всем многообразии этих переживаний и их отличии от переживаемого в христианстве, интенсивность переживания всюду оказывается примерно равной, всюду это fascinans, всюду — «святое», то, что противостоит «естественно» выразимому и сравнимому, некое «безмерное» или содержащее в себе явные его следы. Это относится и к нирване буддизма, лишь по видимости холодному или негативному наслаждению. Только по своему понятию нирвана есть нечто отрицательное, тогда как по чувству она является сильнейшей формой позитивного и fascinans, а потому приводит своих почитателей в состояние энтузиазма. Я хорошо помню свой разговор с одним буддийским монахом, который с упорной последовательностью расточал на меня свою theologia negativa, доказательства анатмака и учения о всеобщей пустоте. Но когда речь зашла о последнем, вопросе о том, что же такое сама нирвана, то после долгого колебания он наконец тихо и сдержанно ответил: «Bliss — unspeakable». И в этом тихом и сдержанном ответе, в праздничности голоса, выражения лица и жеста, содержалось куда больше, нежели в том, что подразумевалось словами. Это было признанием mysterium fascinans, где на свой манер говорилось то же, что Джелаладдин сказал на свой:

А в «Евангелии евреев» сказаны странно глубокие слова:

11. Итак, мы утверждаем — согласно via eminentiae et causalitatis, — что божественное есть самое высокое, сильное, лучшее, прекрасное, любимое по отношению ко всему, что только может помыслить человек. Но, согласно via negationis, мы скажем, что это не только основание и превосходная степень всего мыслимого. Бог — в самом себе — есть еще и вещь для-себя.

1. Одним из своеобразных труднопереводимых слов и одним из самых неуловимо многосторонних понятий является греческое слово deinos. Откуда эти трудность и неуловимость? Они связаны с тем, что deinos есть не что иное, как нуминозное, хотя чаще всего на более низком, поэтически и ораторски разбавленном уровне и в «пониженной» форме. Его чувственной основой является жуткая сторона нуминозного. Когда этот момент разворачивается, он становится dirus и tremendus, скверным и импонирующим, могущественным и необычайным, странным и достойным восхищения, страшным и очаровывающим, божественным, демоническим и «энергическим». Это чувство настоящего нуминозного ужаса со всеми его моментами перед «чудесным существом» — человеком хочет пробудить Софокл в песне хора:

Этот стих именно потому непереводим для нас, что в нашем языке отсутствует слово, которое собирательно передавало бы нуминозное впечатление от вещи.[43]

Пожалуй, тут ближе всего по смыслу подходит слово «чудовищное», «неслыханное» (das Ungeheure). А вышеприведенный стих, по его настроению, можно было бы довольно точно передать, если перевести его следующим образом:

Точнее смысл будет передан, если обратить внимание на первое значение слова Ungeheure — «чудовищный», который преимущественно приходит к нам из чувства. «Чудовищным, неслыханным» мы сегодня обычно называем просто что-то необычайно огромное по размерам или свойствам. Но это, так сказать, рационалистическое, во всяком случае рационализированное толкование, причем проведенное задним числом. Ибо «чудовищное» есть собственно и прежде всего то, отчего нам «не по себе», жуткое, т. е. нечто нуминозное. И как раз эту чуть ли не жуть, вызываемую человеком, имел в виду Софокл в том месте. Если прочувствовать этот основной смысл слова, то оно могло бы служить довольно точным обозначением нуминозного в таких его моментах, как mysterium, tremendum, majestas, augustum и energicum (да и fascinans с ним созвучно).

2. Значения слова «чудовищный, неслыханный» и их изменения хорошо прослеживаются у Гёте. Он тоже обозначает им в первую очередь нечто необычайно великое по своим размерам, столь великое, что оно превосходит границы нашей способности пространственного представления. Например, безмерный небесный свод ночью «Годов странствий», где Вильгельм в доме Макария поднимается в астрономическую обсерваторию. Гёте тонко и правильно замечает здесь:

Но в других местах он пользуется этим словом еще вполне в красках его первоначального смысла. Тогда чудовищное, неслыханное — это для него скорее чудовищно-жутко-ужасное.

В смягченной форме он применяет его для выражения того непостижимого, которое вызывает легкую дрожь:

Так чудовищное легко становится для него нашим stupendum или mirum, как нечто совершенно неожиданное, как поражающе-иное: