— Новогородцы ти посады жгут! И монастыри жгут округ города!

И не сразу, отвлеченный своими мыслями, соображает Дмитрий, что к чему… Дак стало, город приходит брать осадою и приступом ратей? Ввергать меч, с неясным при такой нуже исходом? Чуть не спросил (удержался, не спросил!): «Мыслишь, мол, что не разобьют нашу рать тута, аки Олег Иваныч под Рязанью?» Оскорблять брата не стоило. Сдержал вопрос, сдержал и невольный упрек…

Братья тяжело молчали, едва ли не впервой думая каждый о своем и поврозь. Начали входить, зарассаживались воеводы. Уже все ведали, что Новгород приготовился к приступу и выставил рать у копаницы, за валами Славенского конца.

Владимир, сердито глядя вбок, мимо Дмитрия, первым высказал, что ежели до того дошло, то брать город приступом не стоит: ратных загубим и княжчин не возьмем!

Бояре и воеводы глядели хмуро, и дружного отпора Владимиру Андреичу, на что в глубине души надеялся Дмитрий, не последовало. Дмитрий опять начал тяжело сопеть, что у него означало глухую обиду, но иногда и невольное согласие с мнением большинства. Порешили к городу не приступать, а сожидать нового новогородского посольства. Не тот уже был город, что при Андрее Боголюбском, не те и низовцы! На то только и надея была.

В ночь новгородцы оттянули свои рати в город. Ждали владыку. Уже в полной тьме возок Алексия протарахтел по бревенчатой мостовой Славенского конца, направляясь к торгу и Великому мосту через Волхов.

— Едет! Придет нам в осаду сести! Всема! Всем городом! — Вести обгоняли владычный возок.

На боярском совете владыка настоял, чтобы не уступать Великому князю. Скликали рати из пригородов, ковали оружие. Посад глухо роптал.

На третий день по Крещении в городе начался пополох: мол, сам великий князь со своей силою стоит у Жилотуга! Вооруженные городские смерды заполнили вечевую площадь, прихлынули к воротам. Впрочем, посланные в дозор конные отряды москвичей за Жилотугом не обнаружили. Невзирая на то и пользуясь самостийным вечевым сходом, новогородцы избрали новое посольство к великому князю: архимандрита да с ним семь попов и по пяти житьих от конца. Убытки и так превысили все мыслимые уступки: только великих монастырей под городом было сожжено двадцать четыре, за Плотницким концом, за валом, пожгли все хоромы выходящих за валы улиц, да грабежи по волости, да погибший купеческий товар в рядках, да полон, да грабежи, начавшиеся в самом городе…

Архиепископ Алексий, не соглашавшийся на уступки, не мог, однако, передать горожанам своей твердости, да и сами вятшие начали сомневаться и роптать.

Новое посольство соглашалось почти на все. К прежним осьми тыщам давали черный бор и княжчины, соглашались принять княжеского наместника на Городец, просили лишь оставить им кормленого литовского князя, на что Дмитрий, поворчав и погадав с боярами, согласился наконец. Большой войны с Новгородом начинать в самом деле не стоило!..

Три тысячи, взятые с палатей Святой Софии, новогородцы доставили великому князю немедленно. А пять тысяч положили на заволочан, поскольку те же участвовали в походе на Волгу, и тотчас послали выборных брать то серебро с Заволочья. Сколько здесь было справедливости, а сколько лукавства — выехать за счет окраин, свалив свои шкоды на двинян, — судить не будем.

Получивши часть откупа, удоволенный Дмитрий, так и не побывав в Новгороде, от Ямен повернул рати назад.

Лежал в возке, укрытый курчавым ордынским тулупом, морщась на всех выбоинах пути и с горем понимая, что самому ничего этого не надобно. Нужна Овдотья, к четвертому десятку лет вошедшая в полную женскую силу, нужна теплая, хорошо вытопленная горница, нужно получить хоть какую весточку от сына Василия — жив ли хотя? А это все — и серебро, и укрощенный Новгород, и упорно собираемые под руку мелкие князья и княжества, Белоозеро, Галицкие и Ростовские волости, и трудный мир с Олегом, и нынешнее одоление новогородцев, и даже предстоящий брак Сонюшки с Федором Ольговичем (И к добру! Не в Литву поганую, а на Рязань, рядом! Станет хоть повидать дочерь когда!) — все это надобно было уже не ему — княжеству, земле! Тем, еще не рожденным, русичам, которые придут вослед, когда его, Дмитрия, как и его верной Дунюшки, уже не будет в живых. Сейчас как никогда чуял он величие веры над бренностью жизни человеческой и, вспоминая своего покойного наставника «батьку Олексея», тихо плакал, шепча слова покаянного псалма…

От красного кисловатого местного вина кружилась голова. Василий качнулся, остоявшись в сенях. Почему надобно ехать отсюдова в Буду, а не к себе на родину? Потому только, что воевода Петр ходит под венгерским крулем? Да и круль ихний, Людовик, померши! Там, слышно, вдова еговая сидит на престоле! Чепуха какая-то, бестолочь… Однако, где тут? Он двинулся по темному переходу сеней, толкнулся в одну дверь, в другую… Вдруг услышал свою, русскую речь, и не понял даже спервоначалу, кто говорит, а задело, что говорили о нем и так, как никогда не говорилось ему в лицо.

— А не убережем Василия? — спрашивал один из собеседников. — Пропадет Москва?

— Почто! — спокойно отвечал другой голос (и теперь узнал враз и того, и другого, первого). — Будет Юрий заместо ево!

— И Акинфичи в новую силу взойдут! — с воздыханием заключил первый голос, путевого боярина Никанора.

И уже что там отвечал ему стремянный Данилы Феофаныча — Василий не слыхал. В мозгу полыхнуло пожаром: Акинфичи! Не по то ли Свибл и медлил его вызволять из Орды? Чужая душа потемки, и открещивался, бывало, когда намекали ему, а… не ждал ли Свибл батюшкиной кончины?! Вспыхнуло и словно ожгло. Он пьяно прошел, распахнув, расшваркнув наружные двери. Заворотя за угол и досадливо оглядясь, нет ли каких баб поблизку, помочился, стоя у обмазанной глиной стены… Заправляя порты, столкнулся с выбежавшей следом прислужницей, залопотавшей что-то по-местному, отмахнул рукой — не надо, мол!

В голове шумело, и неверно качалась земля. В Буду! И отец еще ничегошеньки не знает о нем! (И он не знал ничего из того, что творилось дома. И про подготовку к походу на Новгород будущею зимой, и про сам поход уведал уже в Литве, ровно год спустя. И что сидеть ему здесь придет еще почти два лета, и даже вытвердить польскую речь — о том тоже не ведал, не гадал княжич Василий.) Уберегут ли? Зачем в Угорскую землю везут? — вот о чем пьяно думалось ему теперь, когда он стоял во дворе, раскачиваясь и ощущая на лице ласковый, почти теплый ветер, какого, кажется, никогда и не бывает на Руси в середине зимы! За ним таки пришли, повели его вновь и под руки к пиршественному столу, заложником чужих чьих-то, и Бог весть, добрых ли интересов! Вдруг, мгновением, захотелось заплакать. Ну зачем, зачем он бежал из Орды! Чтобы ехать через горы в чужую непонятную Венгрию, в Буду ихнюю, когда ему надобно совсем в другую сторону, домой!

Вечером (голова кружилась ужасно, и поташнивало) он лежал, утонув в перинах, и словно плыл по воздуху, отделяясь от тела своего. Лежал, летел ли, глядя, как Данило Феофаныч снимает верхние порты, кряхтит (тоже перебрал за гостевым столом) и, в исподнем, молится.

— Спишь? — вопрошает боярин.

— Нет еще… — тихо отвечает Василий.

— Помолился на ночь? — строго спрашивает старик.

— Помолился, дедо!

«Дедо» само как-то выговорилось у него. Сказал и замер, но старик никак не удивил обращению, и это ободрило:

— Дедо! А почто везут-то в Угорскую землю?

— Не волен он в себе покудова, Петр-от, не осильнел! Его воеводству-то без году неделя: второй он тут, альбо третий. И мать, слышно, римской веры.

— Это та старуха строгая?

— Она. Мушата. При седатом сыне все ищо правит… Вера тут у их наша, православная. Митрополию никак Филофей Коккин создавал. Ето во времена дедушки было.

— Владыки Алексия?

— Его. Друзья были с Филофеем! Ну, так вот, а теперь прикинь: с юга турки, вера у их Мехметова. Болгар-то уже сокрушили, почитай. Сербы устоят ли, нет — невесть! Храбры, ратиться умеют, да князя ихнего, теперешнего, Лазаря, не вси володетели слушают! А с Востока — татары, там — Литва, да и те же Угры. Тут к кому ни то, а прислониться нать! И наехал княжич убеглый из русской земли. Как быть? Не рассорить бы с Ордой! Хочет с себя свалить, пущай, мол, иные решают! Почто в Угорскую землю везут — не ведаю! Круль ихний, Людовик, померши. А так-то реши: у батюшки твово полного мира с Ягайлою нет, дак, может, потому… Али католики што надумали? Чаю, и свадьбу эту ихнюю затеяли, чтобы католикам церкву православную под себя забрать! Ядвига-то, бают, иного любит, и жених есть у нее молоденькой, да вишь… А Литву ноне в латынскую веру будут беспременно крестить!