— Как, умер Дионисий?

Наступило молчание. Дневной жар, раскаливший камни двора, теперь, к вечеру, отдававшие свое тепло, начал наполнять прохладную днем келью духотой. Лоб Киприана блестел, покрываясь потом то ли от жары, то ли от трудноты Федорова вопрошания.

— Я ничего не мог содеять… — тихо ответил наконец Киприан. Опять наступило молчание.

Федор не спрашивал, ждал.

— Я знаю, что виноват! — с усилием высказал Киприан, подымая чело.

Федор смотрел на него без улыбки, угрюмо. Думал.

— Суздальский архиепископ был вельми стар! — осторожно добавил Киприан, пуская первую пробную парфянскую стрелу в покойного соперника. Федор глянул еще угрюмее. Помолчал, высказал:

— Так или иначе остаешься ты!

Это был и приговор, и прощение. Киприан сделал лучшее, что мог — промолчал.

— Как Сергий? — спросил Киприан, переводя беседу в более безопасное для себя русло («как дядя» — не выговорилось).

— Ветшает плотью, но духом тверд. Давеча заключил вечный мир с Олегом Рязанским!

Последнее Федор произнес с прорвавшейся безотчетной гордостью, и уязвленный Киприан подумал о том, что он ведь тоже помогал Дмитрию заключать очередной мир с Олегом, кончившийся, однако, очередною войной. Неужели Сергий добился большего? Однако напоминать о своих прежних заслугах Киприан не стал. Понял — не стоит. Вместо того начал рассказывать, как они с Сергием бежали от Тохтамышевых татар, как скрывались в лесах, шли болотами, как Сергий у походного костра вел ученые богословские беседы. Федор слушал, не прерывая. Дядя никогда не рассказывал о том времени, и многое ему было внове. Слушал, думая о том, что Киприан все-таки добился своего и сейчас. Снимая сан с Пимена, потребуется утвердить на митрополичьем престоле этого вот многоречивого иерарха, и как посмотрит еще великий князь, так и не сказавший своего слова о наследнике власти Пименовой, тем паче, что, зачиная это дело, все они думали обрести именно Дионисия на престоле верховного главы русской церкви… И все-таки Пимена требовалось снять! И уговорить великого князя Дмитрия на Киприанов приезд!

Киприан теперь расспрашивал о том, что творится на Москве, о Маковецкой обители, об Иване Петровском, о стригольниках (о Пимене они избегали говорить). Федор рассеянно и немногословно отвечал, все думая о своем.

— Скоро ли окончит тягостное разделение русской митрополии? — вновь требовательно вопросил он. — Константинопольская патриархия до сих пор была против особой митрополии для Литвы! Или что-то переменилось нынче?

Это был трудный вопрос. Да, патриарх Нил и синклит по-прежнему считают, что митрополия должна быть единой, но…

— Фряги?! — грубо и прямо вопросил Федор. — Ведь на крещении поганой Литвы дело не остановит, учнут перекрещивать православную Русь!

— По то и еду туда! — возразил Киприан.

Смеркалось. В келье от нагретого за день камня стало совсем душно. Оба, не сговариваясь, устремили во двор, ну, а там уж сами ноги понесли к морю.

Ворота приморской стены были уже закрыты, но осталась отворенной никем не охраняемая калитка, каменный лаз, в которую выходили рыбаки, собиравшиеся на ночной лов. Мраморное море (древняя Пропонтида), невидимое во тьме, пахнуло на них запахом гниющих водорослей и свежестью. Тихо всплескивая, отблескивала вода. Дремали полувытащенные на песок лодки. Ройны с завязанными парусами смутно висели в черной пустоте южной ночи, как пылью, осыпанные звездами.

Всходила луна, над морем совершенно багровая, и даже по воде от нее пролегла темно-пурпурная дорожка, точно пролитая кровь. Подымаясь, луна желтела, блекла, заливая все вокруг призрачным, неживым зеленым светом. Казалось, что город умер давным-давно. И эти башни и стены, облитые луной

— остатки некогда бывшей здесь, но давно исчезнувшей жизни. Так что когда появился старый рыбак с веслами на плече, оба даже вздрогнули. Рыбак, тяжело ступая, подошел к лодке и начал с усилием спихивать ее в воду. Федор не выдержал, принялся помогать. Рыбак что-то спросил по-гречески, Федор ответил. Киприан смотрел на него издали, дивясь этому всегдашнему хотению русичей влезать во всякую делаемую на их глазах работу, причем и у бояр, и у смердов — одинаково.

Наконец лодку спихнули. Она тотчас закачалась на волнах. Рыбак, поблагодарив, начал ставить парус, а Федор, несколько задыхаясь и обтирая руки, запачканные смолой, воротился к Киприану.

— Как же можно полагать, что жизнь идет сама по себе! — начал он горячо, еще на подходе. — Разве не ясно, что ни города, ни башен, ни Софии и даже этой вот ладьи не было бы без усилий рук человеческих? Без воли Константина Равноапостольного? Без упорного труда мастеров, что веками возводили дворцы и храмы? Как можно, воздвигнув такое множество рукотворных чудес, утверждать, что жизнь движется помимо нашей воли? Быть может, мы молоды и не искушены в философии и в риторском искусстве, но нам этого не понять! Мыслю, что Господь, наделив человека свободою воли, потребовал от него непрестанного деяния! Я только так понимаю Господень завет: «в поте лица своего добывать хлеб свой!» Или вот, в притче о талантах, там прямо сказано, что скрывший талант свой — отступник веры Христовой! И тот, кто больше других прилагает усилий, работая ему, тот и угоднее Господу!

— Вы молоды! — с легкою завистью протянул Киприан. — А что ты речешь о разделении церковном?

— А что реку? Были люди едины, дак и возгордились, и стали строить башню до неба! А уж как Господь разделил языки, дак не нам его волю менять! Вот и весь сказ! И что бы там ни баяли католики теперь, то все от дьявола! В коей вере ты рожден, в той же и помереть должен! Иначе у тя ни веры, ни родины не станет!

Федор говорил горячо, видно, еще не успокоился после лодочных усилий, и Киприан сдержал возражения, хотя и очень хотелось ему подразнить русского игумена каверзными вопросами: что, мол, он думает, в таком случае, о том времени, когда церковь Христова была единой, и о принятии христианства Владимиром? Киприану самому хотелось разобраться теперь во всем этом многообразии мнений и вер.

Меж тем рыбак вышел на сушу и приблизился к ним, выбирая якорь из песка.

— Скажи! — вопросил его Киприан. — Стал бы ты, ежели прикажут тебе, католиком?

Рыбак поглядел недоуменно, покачал головой.

— Верят не по приказу… — неохотно пробормотал он. — У католиков вера своя. У нас, греков, своя, мешать не след… — Сказал и пошел к ладье с тяжелым якорем на плече, волоча по песку толстое просмоленное ужище, по бедности заменявшее ему якорную цепь.

— Простые-то люди и не думают вовсе о том! — подхватил Федор.

— А головы за веру, ежели надо, кладут!

И Киприан умолк, вновь, с горем, вспомнив, как он бежал из Москвы. Быть может, останься он, города бы и не сдали?

— Сдали бы, сдали все равно! — произнес он вслух, забыв на миг, что рядом стоит симоновский игумен.

— Про Москву, што ль? — догадал Федор, но не спросил боле ничего, пощадив Киприана.

Они постояли еще, лодка уже отошла, и луна поднялась выше, осеребривши колеблемую равнину вод, и, не сговариваясь, повернули к дому.

— Дак, по-твоему, не прилагающий к делу церкви усилий своих грешит тем перед Господом? — вопросил Киприан, когда они уже протиснулись в узкий каменный лаз в городской стене.

— Истинно так! — отозвался Федор. — Ежеден, кажен час и миг каждый надобно заставлять себя к деланию! Вера без дел мертва есть! А и просто рещи, по жизни, кто грешит боле других? Лодырь да на кого работают, а он без дела сидит. И похотение разжигается тем, и гордыня, и сребролюбие…

Тут уж был камень и в огород Василевса Иоанна V, но оба опять перемолчали, не назвав сановного имени. Ругать императора, будучи у него в гостях, было ни к чему.

— Человек не имеет права жить только для себя самого! — убежденно заключил Федор. — О таковых и сказано: «О если бы ты был холоден или горяч! Но ты тепл еси, и потому извергну тебя из уст своих!» Посему — каждый должен!

— Каждый людин делает дело свое, — еще раз попытался возразить Киприан. — Жизнью руководят избранные, просвещенные светом истинного знания, а также надстоящие над толпою, охлосом, игемоны и стратилаты, их же волею творится сущее в мире.