В таком материальном состоянии находилась тогда армада эта, и, к довершению всего, управление ею поручаемо было людям в равной мере невежественным. Назначение в командиры судов было делом особой спекуляции, нисколько не казавшейся предосудительной. Так как многие искали этого назначения, то капудан-паша отдавал корабли тем, которые более платили за них, предоставляя им, в свою очередь, продавать прочие должности на судах, и от этого управление дошло до такого беспорядка, что морские силы Турции готовы были уничтожиться сами собой, без помощи неприятеля.

Ежегодно небольшая эскадра их выходила только в летние месяцы в Архипелаг, для собрания подати с жителей и притеснения их, или для крейсерства против пиратов в тех водах, и потому офицеры, не привыкшие к другого рода плаванию, чужды были всякой военной дисциплины, всяких правил и не имели никаких знаний и опытности».

Эски-Гассан, пройдя сквозь ряд самых поразительных военных неудач и приключений и став капудан-пашой, обратил первое внимание на существенные недостатки турецкого флота, зная по собственному тяжкому опыту все пагубные их последствия. Нравственную сторону, как и всегда, невозможно было преобразовать в скором времени, и турецкий флот не мог никогда совершенно выйти из беспорядков и невежества; но материальные средства его замечательно улучшились.

Гассан, во-первых, пригласил корабельных строителей из Франции и Швеции. Директория прислала двух братьев Брюнн Сент-Катерин[51], Руа и Бенуа; из числа же многих инженеров, прибывших из Швеции, Роде сделался более прочих известен постройкой бассейна в Константинополе и другими гидравлическими работами. По назначении Гассана визирем, преемник его – смелый и предприимчивый Кучук-Гуссейн, равным образом почерпнувший опытность свою в военных неудачах, продолжал начатое преобразование еще с большей неутомимостью.

Необыкновенной деятельностью оживились верфи в Константинополе, Синопе и Родосе, и вскоре французские кораблестроители доставили турецкому флоту много больших 80– и 74-пушечных кораблей, построенных по чертежам, принятым в Тулонском адмиралтействе, просторных, снабженных сильной артиллерией, обшитых медью и с хорошими морскими качествами, так что турки всегда могли уклониться от сражения или уйти от погони.

Экипажи на турецких судах хотя состояли из разного сброда, но между ними было множество греков, весьма хороших и проворных матросов. Главное неудобство заключалось в многолюдстве, так что на корабле находилось обыкновенно до 1200 человек, и это, препятствуя в палубах свободному действию артиллерией, вместе с тем увеличивало число убитых и раненых; но как начальники, так и нижние чины вообще сражались с отчаянной храбростью и доказывали, что турецкие корабли легче разбить, потопить или сжечь, чем заставить сдаться.

Причина такой храбрости заключалась преимущественно в безрассудной строгости, с какой правительство оттоманское имело обыкновение наказывать своих адмиралов и капитанов за проигранное сражение, и через это нередко лишалось лучших из них. Им рубили головы за то, что не умерли в сражении, хотя бы они и дрались как храбрые люди, желавшие победить.

Что же более мог исполнить Ушаков со своими кораблями, сравнительно малыми, старинного чертежа, наскоро построенными, валкими, снаряженными бедно при тех небольших средствах, какими располагали недавно основанные адмиралтейства в Херсоне, Николаеве и Севастополе; с кораблями, имевшими слабую артиллерию, не обшитыми медью[52] и беспрестанно обраставшими ракушками и травою, коими изобилует Черное море?

Полная победа и завладение многими турецкими кораблями несколько раз ускользали из рук Ушакова от плохого хода кораблей его, не могших остановить бегущего неприятеля, невзирая на сильные повреждения последнего в рангоуте и парусах; и мы видим, что, огорченный этими неудачами, он решился в течение зимы 1790/91 года кренговать уже без изъятия суда флота своего для очищения их от ракушек и травы, хотя мера эта далеко не была еще достаточна; и вообще, чтобы доставить судам того времени порядочный ход, надобно было часто очищать подводную их часть.

Удержание наветренной позиции и неразрывная линия баталии составляли главные, выгоднейшие условия для успеха сражения по тем правилам морской тактики, и начальники флотов не решались уклоняться от этих утвердившихся понятий, принявших даже силу закона; но в нападениях адмирала Ушакова мы видим сколько соблюдение тактических правил своего времени, столько и поучительные примеры храбрости, которые навсегда останутся достойными подражания.

Ни одна минута времени не была им потеряна при нападении, и боевая линия устраивалась из ордера похода, не прекращая сближения с неприятелем. Чтобы остановить намерения противника, – как в сражении 31 июля 1791 года, – он смело выступает из линии навстречу ему и увлекает за собой ближайшие корабли, приказывая остальным употреблять все усилия для возможного сближения с неприятелем.

Чтобы ввести флот в дело с большей уверенностью, – как в сражении 8 июля 1790 года, – он поставляет корабль свой передовым; и вообще, чтобы призвать всех подчиненных к одинаковой решимости, избирает для себя самые опасные положения, так что, наблюдая движения корабля своего главнокомандующего, командиры всех прочих судов не могли уже ошибаться в истинных его намерениях. Быть может, распоряжения и действия Ушакова показали бы нам еще больше образцов смелого и искусного нападения, если бы мог он вполне рассчитывать на храбрость и знание всех командиров судов во флоте своем; и изустные рассказы передают нам, что не все подчиненные с одинаковой готовностью стремились поддерживать неустрашимого начальника.

Письменные источники не подтверждают этой тяжкой укоризны; в донесениях адмирала также не видно прямого намерения намекать об этом обстоятельстве, но замечание князя Потемкина в одном из писем его к Ушакову придает некоторое вероятие изустному преданию. Донося о сражении 29 августа 1790 года, адмирал говорит: «И можно почесть, что шесть кораблей, находясь впереди прочих, одержали всю главную победу над неприятелем»; и, описывая сражение 31 июля 1791 года, он присовокупляет, что некоторые капитаны «хотя во время бою оказали также храбрость и мужество, но, спускаясь от ветра, не столь были близки к линии неприятельской, как прочие».

Многие случайности, сопровождающие морское сражение, и даже дурной ход судов могли быть невольной причиной этих обстоятельств; но едва ли можно полагать, чтобы Потемкин, обрадованный победою 31 июля 1791 года, не преминул, без особенного повода, требовать от адмирала подробных сведений о сражении, «чтобы и те, которые в чем-либо не исполнили долга своего, восприняли бы достойное наказание». Что могло побудить князя к такой строгости, если бы предшествовавшие случаи убеждали его, что на флоте все одинаково исполняли долг свой?

Необыкновенной деятельностью ознаменовано было восьмилетнее управление князя Потемкина морскими силами на юге России, и сооружение Черноморского корабельного флота сопровождалось обстоятельствами, отчасти одинаковыми с теми, при каких учреждался флот Балтийский: надлежало строить корабли почти под выстрелами неприятельскими, поспешать снаряжением их для встречи многочисленного врага; основывать города и верфи на местах пустынных и безлесных, порта в стране, только что завоеванной и удаленной; создать свои силы и в то же время разрушать силы противников.

Безлюдные степи огласились говором нескольких тысяч работников, призванных из далеких губерний; огромные караваны изнутри государства, со строительными материалами и продовольствием, неслись по течению Днепра и Дона; тяжелые обозы тянулись по дурно устроенным дорогам к новым портовым городам, к этому широко раскинутому новоселью, – и нельзя не памятовать заслуг сподвижников князя Таврического.