– Ребенок-то как у той?

– Ничего, девочка, четыре фунта. Без патологий.

Заснуть Поляков решительно не мог. Глаза слезились, одолевал зуд. Он накинул халат, запалил лампу, стал что-то читать. Время от времени смотрел на руки, даже измерил какую-то болячку штангенциркулем. Лег, снова вскочил, пошел посмотрел на себя в зеркало, оттянул поочередно веки, губы.

Посмотрел в книжке на фотографию усатого мужчины с лицом, изъеденным трещинами и фурункулами, глянул на портрет женщины в черном, который стоял на столе.

Чуть«не плача, Поляков отчаянно застучал кочергой по чугунной печной дверце.

Наталья в тулупе поверх сорочки молча слушала доктора в дверях.

– Скажешь Анне Кирилловне, что у меня, видимо, реакция на сыворотку, аллергия… Пусть придет. Пусть морфию, что ли, захватит…

Наталья преданно смотрела, открыв рот.

– Поняла, что сказать?

– Ага… Что сыворотки… От сыворотки заболел…

Поляков с трудом поднялся и начеркал что-то на рецептурном бланке.

Укол подействовал тут же. Во-первых, боль отпустила, во-вторых, сразу заиграла музыка. Поляков благодарно кивнул Анне, облегченно вытер лоб.

– Лучше?

– Значительно… – можно было прочесть по его губам.

Звук через иглу и трубу пролетал над столом с книгами, над Анной, склонившейся с инструментами, над шкафами, куда-то в дальний угол, и медленно опускался на уже засыпающего Полякова…

Молодая певица, исполняющая на той же сцене партию Маргариты, была и похожа, и непохожа на свой портрет. Но пела она действительно прекрасно.

В утреннем свете голос распространялся высоко, гораздо выше флигеля и больничного двора с конюшней, и необыкновенно было то, что все, что с высоты охватывал глаз, включая берег реки, дальнюю усадьбу с парком, даже церковь в Муравишниках, все было покрыто снегом.

Поляков, немного жмурясь, весело оглядывал двор.

– Это что же, уже десять часов? – спросил он Власа, глянув на часы.

– Так точно, ваше благородие, – отвечал Влас, толкая лопату со снегом.

– А что не разбудили? На прием-то есть кто? – стал догадываться Поляков.

– Никого. Ни души не принесло. Вон навалило-то… Это лучшей дома болеть, покуль доедешь, помрешь, не ровен час…

Музыка заиграла еще сильнее, Поляков исследовал двор, через окно переговорил с фельдшером, помахал ему, возвращаясь, приказал Власу ставить самовар и воду для мытья.

На граммофоне крутилась новая пластинка. С наслаждением он терся мочалкой, сидя в большом корыте, прямо в жарко натопленной гостиной. Наталья подносила воду, старательно отвернувшись, лила ему на голову. Приходила Анна, и он кричал ей через дверь: «У вас руки золотые, прекрасно! Совсем здоров стал…»

Потом Поляков решил пить чай и писать письма, потом смотрел в окно.

Во двор въехала странная бричка. Старичок кучер начал освобождать пассажира из-под полостей, а Влас почтительно подмахнул лопатой у подножки. Из брички появилась дама лет сорока, с муфтой и мопсом. Дама была красивая и современная, она жизнерадостно потянулась и захохотала, увидев Анатолия Лукича.

Пока Поляков мыл руки, а Анатолий Лукич ему поливал из кувшина, высокомерно поглядывая на мопса, дама свободно расположилась за ширмой в гинекологическом кресле и закурила длинную петербургскую папироску.

– Это вот как раз из Никольского, полковника Шеффера вдова, разорившаяся… Сама с чего-то заявилась, – шепотом успел объяснить фельдшер до того, как залаял мопс.

– О Боже, Микки, замолчи! Демьян Лукич, сделайте милость, вынесите его…

Фельдшер, поджав губы, вынес собачку, а Поляков учтиво вышел к пациентке.

– Здравствуйте… Вы наш новый доктор?

Темнело рано. Снег снова начал падать крупными неправильными хлопьями на бричку со старичком, на лошадку и Власа в обрамлении тюля.

– Не зажигайте, не зажигайте…

– Я занавески закрою…

– Помогите, бессовестный… Помогите застегнуть…

– Я, признаться…

– Ах, я сама… Вы меня с толку сбили, голова закружилась…

Поляков прислонился лбом к стеклу, закурил.

– О Боже, я упаду сейчас…

– Екатерина Ка… Екатерина, позвольте вас на воздух проводить, – повернулся он к ней.

– Стойте, стойте, прошу вас. Стойте так. У вас профиль красивый. И глаз не видно. Даже не вздумайте приближаться…

Послышались удаляющиеся шаги, и Поляков отчетливо понял, что ему снова плохо.

Он прошел по коридору между палатами, заглянул в одну, где Наталья с тележкой раздавала чай, пощупал за ушами у дядьки с большим синим пузырем на голове, прошел дальше, встретил выходящего из женского отделения фельдшера с бумагами и там же нашел Анну Кирилловну, делающую перевязку.

– Добрый вечер, доктор…

– Здравствуйте, добрый вечер…

Говорить при больных было неудобно, Поляков еще кого-то осмотрел, а тут вернулся фельдшер со стетоскопом.

– Вот у Замахиной воспаление, я думаю, свечи надобно, – начал докладывать он.

– Да, разумеется, делайте…

Анна вышла, Анатолий Лукич ждал, не будет ли дальше указаний, Поляков почувствовал жар и раздражение.

– Ну-с, ладно, – кивнул он, выходя, чтобы фельдшер не увязался следом.

Анна была уже в соседней палате, он открыл дверь и строго сказал:

– Анна Кирилловна, я думаю, следует повторную инъекцию сделать…

– Кому? – растерялась Анна.

– Еще инъекцию. Морфию, – тихо проговорил Поляков.

Старуха, сидящая на кровати, забормотала:

– Батюшка, помираю я, отпусти до дому помереть, боль давит, мочи нет, вот грудь давит…

– Тихо, тихо, тихо, – Анна уложила бабку и кивнула Полякову: – Я сейчас, доктор…

Массируя место укола, Поляков поставил пластинку, аккуратно опустил головку с иглой.

– Чаю выпейте со мною, Анна Николаевна…

– Кажется, приедет кто-то, наверняка…

Музыка медленно набирала силу. Пели виолончели, поднимались басы. Поляков дождался, пока вступит голос, и услышал Анну.

– Красивая женщина, – она смотрела на фотографию. – Это жена ваша?

– Нет. То есть приятельница… Бывшая.

– Красивая женщина…

– Вы, Анна Николаевна, тоже красивая женщина. Вы в Москве, в Большом театре, бывали?

– Да, бывала, два раза.

– Я тоже два раза. А в Киеве бывали?

– Нет. В Киеве нет…

– А я вот в Киеве почти каждый день на театре бывал. «Фауста» раз сорок, наверное, слушал, да и «Аиду» тоже… Пешком бегал, я рядом жил, на Андреевском, знаете?

Анна покачала головой, улыбаясь, подошла к окну. Снег прошел, в небе стояли крупные звезды.

– Ну да, вы же в Киеве не бывали…

Музыка звучала все прекраснее, раскачиваясь в такт ей, посреди заснеженного двора стоял Влас в одной рубахе, уставившись вверх, на небо.

– Ну вот, приехал кто-то… Один. За вами, значит, доктор.

– Это что же, мне ехать куда-то?

– Не надо бы вам сейчас ехать…

– Да мне совсем и не хочется, признаться…

– Странно, это из Симоновской больницы сторож; может, у Бомгарда что-то…

Поляков уже пошел открывать дверь, Анна, упершись лбом в стекло, слышала голоса.

– Зайди, обогрейся… А что случилось-то? Сам-то доктор не мог приехать?

– Записку передать велено, в записке вот написал, верно… – бубнил в ответ посыльный.

Поляков зашел в комнату:

– Слушайте, это Бомгард, я его знаю по университету, мы учились вместе, он на педиатрии, кажется, был…

– Да… Он в Симоновской врачом. А что такое?

– Странно как-то… Приехать просит… «Болен тяжко и нехорошо… Приезжайте при первой возможности…» А почему в город не поехал? Да и что он, не при смерти же… Господи, может, люэс? Нехорошая болезнь…

– Не надо бы вам сейчас, на ночь, Михаил Алексеевич, путь далекий, завтра день будет…