Они убили его. Враги убили его так же верно, как если бы воткнули нож в спину. Невзирая на все трудности и опасности, которые мы пережили, в конце концов они все же достали его. «Гнуснейшее из всех убийств!»

Мне казалось, что внутри меня все мертво, все окаменело от шока. Я видел умирающим самого себя… Я видел, как умирал мой отец. Теперь я понимал, почему так редко удаются операции по разделению сиамских близнецов. Вот и я тоже умер.

Не знаю, как долго я пробыл на балконе. Очнулся от голоса Роджа за спиной:

— Шеф!

Я обернулся.

— Родж! — сказал я зло. — Никогда больше не называйте меня так, прошу вас.

— Шеф, — настаивал он. — Вы же знаете, что вы обязаны сделать, не правда ли?

Голова у меня кружилась, лицо Роджа расплывалось перед глазами. Я не понимал, о чем он говорит, да и не хотел понимать.

— О чем вы?

— Шеф… Человек может умереть, но представление должно продолжаться. Вы не можете бросить нас в такую минуту.

Голова раскалывалась от боли, глаза не могли ни на чем сфокусироваться. Мне казалось, что он то подплывает ко мне, то отдаляется, хотя голос звучал одинаково громко.

— …отнять у него шанс завершить свой труд. Вы обязаны сделать это ради него. Вы должны его воскресить.

Я встряхнул головой и сделал мощное усилие, чтобы овладеть собой и ответить ему.

— Родж! Вы сами не понимаете, что говорите. Это же чудовищно! Это, наконец, просто нелепо. Я не государственный деятель. Я только жалкий лицедей. Мое дело — корчить рожи и потешать зрителей. Больше я ни на что не гожусь.

К своему ужасу, я услышал, что говорю голосом Бонфорта.

Родж внимательно поглядел на меня.

— А по-моему, вы совсем неплохо справлялись с делом.

Я попытался изменить голос и вернуть себе способность контролировать происходящее.

— Родж! Вы просто не в себе. Когда вы успокоитесь, вы поймете, как смехотворно ваше предложение. Вы правы, представление должно продолжаться, но не так, как предлагаете вы! Сделать надо вот что — и это единственный выход — вам следует самому занять его место. Выборы выиграны. У вас большинство — занимайте его место и выполняйте обещанную программу.

Он посмотрел на меня и грустно покачал головой.

— Я сделал бы это, если бы мог. Сознаюсь в этом. Но не могу. Шеф, вы помните эти проклятые заседания Исполнительного Комитета? Ведь это вы удерживали их всех в рамках приличия. Вся Коалиция держалась лишь на одном — на личности и авторитете одного-единственного человека… Если вы не возьметесь за дело сейчас же, все, ради чего он жил и умер, распадется на куски и рухнет.

Мне было нечего возразить. Может быть, тут он и был в чем-то прав. За эти полтора месяца я вник в кой-какие тайны политической машинерии.

— Родж! Если даже то, что вы говорите, верно, предложенное решение все равно никуда не годится. Нам удалось спастись от разоблачения только потому, что я показывался в тщательно подготовленной обстановке — и то мы чуть не попались. Но чтобы работать день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, а может быть, и год за годом, как я понял вас… Нет! Это просто немыслимо, невозможно. Я на это не способен!

— Способны! — он наклонился ко мне и с силой произнес: — Мы это уже обговорили. И знаем опасности не хуже вас. У вас будет возможность войти в курс дела постепенно. Для начала две недели в космосе, нет, черт возьми! Месяц, если понадобится! Вы будете все время учиться. Прочтете его дневники, его детские школьные записи, его записные книжки. Вы пропитаетесь всем этим насквозь. А мы будем вам помогать. — Я ничего не ответил, а он продолжал: — Послушайте, Шеф! Вы ведь уже поняли, что в политике личность — это не один человек, а команда. Команда, связанная единством целей и убеждений. Мы потеряли нашего капитана, и нам нужен другой. А команда цела.

На балконе оказался Капек. Я даже не заметил, как он тут появился. Я повернулся к нему.

— Вы тоже за это?

— Да.

— Это же просто ваш долг, — добавил Родж.

— Ну, я не стал бы так далеко заходить, — медленно произнес Капек, — я только надеюсь, что вы это сделаете. Но, черт побери, я не хотел бы, чтобы ваше решение лежало на моей совести. Я верю в свободу воли, как бы смешно это ни звучало в устах человека медицинской профессии. — Он повернулся к Клифтону: — Лучше оставить его одного, Родж. Ему решать.

Хотя они и ушли, я недолго оставался в одиночестве. Появился Дак. К моему великому облегчению и радости, он не стал величать меня шефом.

— Привет, Дак.

— Привет, — он помолчал, пуская дым и любуясь звездами. Потом повернулся ко мне. — Старина, нам пришлось плечом к плечу пройти через кой-какие дела. Теперь я знаю тебя как облупленного и с радостью приду тебе на помощь с оружием ли, с деньгами ли или просто с кулаками, даже не спрашивая, зачем она тебе понадобилась. Если ты решил бросить это дело, я ни слова не скажу в осуждение и ни на йоту не изменю своего мнения о тебе. Ты и так уже совершил почти невозможное.

— Хм-м. Спасибо, Дак.

— Еще одно слово, и я смываюсь. Помни вот что: если ты решишь отказаться от этого дела, то та сволочь, что погубила его, — она победит. Победит, несмотря ни на что.

И ушел с балкона.

Я чувствовал, что мой мозг прямо разрывается на мелкие куски. И тут мне стало нестерпимо жаль себя. Все было так несправедливо. У меня была своя жизнь, которую я хотел прожить по-своему. Я был в расцвете сил, впереди меня ждали высочайшие триумфы моей карьеры. Как можно было требовать, чтобы я похоронил себя — и, возможно, на долгие годы — став анонимным исполнителем роли другого человека, а в это время публика забывала бы обо мне, и продюсеры, и режиссеры — тоже. Эти-то наверняка решили бы, что я умер.

Нет! Это было нечестно! Даже просить меня об этом было невероятно жестоко.

Потом я немного успокоился, и чувство обиды притупилось. В небе висела большая, прекрасная и вечная Мать Земля. Я подумал о том, как отмечается там сейчас ночь победы на выборах. Хорошо были видны Марс, Юпитер и Венера, горевшие ярко на фоне Знаков Зодиака. Ганимед, конечно, был не виден, как и та крошечная колония на Плутоне.

«Миры Надежды» называл их Бонфорт.

Но Бонфорт был мертв. Его больше не существовало. Они отняли у него священное право на жизнь. Отняли, когда он был в расцвете сил. Он мертв.

А эти хотят, чтобы я воскресил его, дал бы ему новую жизнь. Гожусь ли я для этого? Могу ли соответствовать тем благородным целям, которые он ставил перед собой? Если бы он был на моем месте, как бы он поступил? Сколько раз за время избирательной кампании я ставил перед собой такой вопрос — как бы поступил на моем месте Бонфорт.

Кто-то стоял за моей спиной. Я обернулся и увидел Пенни. Посмотрел и спросил:

— Это они прислали тебя? Тоже будешь меня уговаривать?

— Нет.

Она ничего не добавила и, по-видимому, не ждала ответа. Друг на друга мы не смотрели. Молчание становилось невыносимым. Наконец я прервал его.

— Пенни, если я попробую, ты мне поможешь?

Она быстро повернулась ко мне.

— Да. О да, Шеф! Я помогу!

— Тогда я попытаюсь, — чуть слышно сказал я.

Все это я написал двадцать пять лет назад, пытаясь привести в порядок свои мысли. Я старался говорить правду и не щадил себя, тем более что читать это должны были только я и мой личный врач — доктор Капек. Как странно спустя четверть века читать эти наполненные эмоциями и не очень умные слова юноши. Я помню его хорошо, но мне трудно даже представить, что и он — это тоже я. Моя жена Пенелопа поддразнивает меня, утверждая, что помнит его лучше, чем я, и что никогда его не любила. Время меняет нас.

Я нахожу, что помню ранние годы Бонфорта лучше, чем настоящую жизнь этого довольно жалкого субъекта Лоренцо Смизи, или, как он любил себя величать, Лоренцо Великолепного. Значит ли это, что я сошел с ума? Стал шизофреником? Если так, то это благородное сумасшествие, необходимое для исполнения той роли, которую мне выпало сыграть. Потому что, для того чтобы сделать Бонфорта опять живым, мне пришлось придушить этого ничтожного актеришку, придушить навсегда.