— Стеша… Она это. Но почему не утром? Почему сейчас? Значит… Значит, все кончено…

И тридцать слишком пар глаз устремляются с тревожным и жадным любопытством навстречу приближающейся Стеше.

— Что, Стеша, что? Умерла?.. Не мучьте, ради Бога. Скончалась? — бросаясь навстречу служанке, кричат институтки.

— Жива… Живехонька… Лучше ей, милые барышни! Много лучше…

О, какой восторг! Какая радость!

Сколько разнородных впечатлений пережито в этот короткий миг. Целуют Стешу, как вестницу радости, вестницу счастья.

Спасена Тайна! Милая, маленькая Глаша-Тайночка — спасена.

И три десятка девушек бросаются в объятья одна другой и радостно целуются, как в Светлый Праздник…

Медленно, незаметно подползли Рождественские праздники. Весь институт разъехался на каникулярные две недели, остались только выпускные воспитанницы да кое-кто из младших классов, из тех, кому дальность расстояний не позволяла уезжать далеко на такое короткое время.

Рождественские каникулы, это — время относительной свободы для институток. Встают на праздниках воспитанницы без звонков, а кому когда заблагорассудится. Ходят, одетые не по форме, со спущенными за спиной косами, в собственных «ботинках» и чулках. Классные дамы как-то добрее и снисходительнее в это время, мало взыскивают с провинившихся, еще меньше следят за своим маленьким народом. Жизнь, словом, выходит из своего русла и менее всего чувствуется пресловутая казенщина в праздничное время.

Елка для маленьких вышла на диво красивой в этом году. Сами выпускные украшали ее цветными картонажами, разноцветным цепями, пестрыми фонариками и золотым дождем. На второй день праздника было решено устроить музыкально-вокально-танцевальный вечер «в пользу бедной сиротки». Какой сиротки — никто, кроме первых, не знал.

В сочельник утром депутация выпускных направилась к maman отнести программу.

Генеральша Марья Александровна Вайновская, красивая, стройная пятидесятилетняя женщина, с седым начесом пышных волос и с юношески молодыми глазами, внимательным, зорким «всевидящим» оком просмотрела программу и издала тихое «гм» на строках, указывавших, что на вечере предполагаются, между прочим, танцы босоножки и цыганские романсы.

— Но… Но, mes enfants,[17] босые ноги?.. Это не совсем удобно, как будто… — произнесла она краснея всем своим удивительно моложавым, без намека на морщины, лицом.

Ника Баян, старая и неизменная любимица начальницы, очаровательно смущаясь, выступила немного вперед.

— Но, maman, я надену что-нибудь, если нужно. Я не буду плясать босая… Это говорится только — босоножка.

Добрые голубые глаза генеральши внимательно смотрят на девушку.

— Конечно, mon enfants,[18] конечно. Все должно быть корректно. Я надеюсь на тебя.

Потом они беспокойно обращаются к смуглому личику и энергично сомкнутым бровям Шуры Черновой.

— А какие цыганские романсы ты будешь петь на вечере, дитя?

Шура усмехается. Сросшиеся брови чуть заметно вздрагивают над пламенными глазами.

— О, maman, — говорит она, не колеблясь, — я буду петь самые красивые, самые поэтичные песни о полях, о лесе, о степях и кострах, привлекающих взоры среди вольных степей своими огненными точками. Я заставлю слушателей понять всю красоту дивных бессарабских ночей, где кочуют бродячие племена смуглых людей, где варят они, среди дыма костров, свою убогую и скудную пищу, где слагают свои звонкие прекрасные песни, те песни, о которых писать когда-то наш бессмертный поэт Александр Сергеевич Пушкин.

Начальница смотрит на разгоревшееся личико смуглого Алеко и благосклонно треплет Шуру по щеке.

— Хорошо. Я разрешаю этот вечер в пользу сиротки.

Потом она вынимает из портмоне десятирублевую бумажку и передает ее депутации.

— От меня… Маленькая лепта для бедной сиротки…

— О, maman, вы — ангел!

Ника приседает первая, за ней остальные. Депутация возвращается наверх в классы, очарованная в конец любезностью Вайновской.

— Она прелесть! Восторг! Душка! Красавица! Добрая, великодушная… — шепчет Ника, и ей вторят остальные.

— Но вы не сказали, по крайней мере, в пользу какой сиротки устраивается вечер? — допытываются у депутаток остальные старшеклассницы.

— О, нет, конечно; maman знает только, что это — племянница Стеши, круглая сиротка, которая живет в деревне, только и всего, — отвечает за всех благоразумная и тихая Мари Веселовская.

— Опять-таки пришлось солгать. И кому же, нашему ангелу, — тоскливо срывается с губ Ники.

— Попробуй сказать правду, и в тот же час и сторож Ефим, и все мы будем исключены.

— Конечно! Конечно! — раздается отовсюду. — И потом умалчивание, в сущности, не есть настоящая ложь. Скверно и это, но…

— Mesdames, идем зажигать елку у нашей Тайны.

— Сегодня Скифка дежурит. Берегитесь, дети мои!

— Вот вздор! Теперь праздники, и, слава Богу мы имеем большую свободу. Оставьте вашу трусость и идем.

В маленькой сторожке на столе горит крошечная елка. Выпускные сами украсили ее, зажгли разноцветные фонарики, разложили под ней подарки и лакомства.

Глаша, уже давно оправившаяся после своей недолгой, но смертельно опасной болезни, вся сияющая прыгает вокруг нарядного деревца. В глазах ее так и искрится безмятежная детская радость.

— Бабуська Ника, дедуська Саладзе, мама Мали, папа Сула, смотлите, смотлите — баланчик… — хлопая в ладоши и прыгая на одном месте, как козочка, указывает она на пушистого белого барашка, подвешенного к одной из зеленых ветвей елки.

— Радость наша! Тайночка! Ты не забудешь нас, когда мы уедем из института — говорит Ника, и град поцелуев сыплется на лицо Глаши.

Глаза крошки приковываются к лицу Ники, которая держит ее сейчас на коленях, и Глаша прижимается крепко к ней своей белобрысой головенкой. Больше всех своих случайных «тетей» и «родственниц» Глаша любит эту тонкую изящную девушку с открытым смелым личиком и бойкими лукавыми глазами, и старается подражать ей уже и льнет к ней всегда со своими ласками чаще, нежели ко всем другим.

И сейчас ей как будто страшно расстаться с этой хорошенькой молоденькой «бабушкой», которую Глаша теперь любит крепче дяди Ефима и тети Стеши. Ее личико туманится при одном напоминании о разлуке, и беспомощная гримаса коверкает ротик.

— Не пущу, бабуська Ника! Останься со мной! Не пушу! — с отчаянием лепечет малютка, и она готова расплакаться на груди Ники.

— Нечего сказать, хороша! Когда еще выпуск, а она за столько времени терзает ребенка! Педагогический прием тоже! — ворчит донна Севилья, сердито блестя глазами на Нику.

— Не плачь, моя прелесть! Не плачь! — так вся и встрепенулась Ника. — Слушай лучше, что тебе «бабушка» расскажет. Слушай, Тайночка: у нас послезавтра литературно-музыкальный благотворительный вечер. Ты конечно не понимаешь, что это значит, ну да все равно: будут читать… Ну, сказки, что ли… Петь, играть на рояле… Потом танцевать, кружиться под музыку… Соберется много гостей… И…

— Хоцу туда! — неожиданно перебивает рассказчицу.

— Деточка моя, тебе нельзя…

— Хоцу!

Это своеобразное «хоцу» звучит как повеление.

Многочисленные «родственницы» и «тетушки» успели себе на голову избаловать свою общую любимицу. Глаша не знает отказа ни в чем. Естественно поэтому, что первым движением ее души является вполне законное, по ее детскому мнению, желание попасть туда, где будет пение, музыка, танцы.

— Хоцу! Хоцу! Хоцу! — твердит она уже сердито и бьет каблучком по полу сторожки.

Ведь она не знала до сих пор отказа, не ведала предела своим желаниям ни в чем.

— Маленькая моя, золотко мое, невозможно это, — пробует урезонить свою расходившуюся «внучку» «дедушка» Шарадзе. — Хочешь, я тебе скорее загадку за гадаю?

— Не хоцу! — отталкивает сердито, чуть не плача, крошечными ручонками Тамару девочка.