— Конечно, конечно… Бедная девочка!.. Как жаль, если не удастся ее пристроить!..

— Как не удастся. Должно удастся.

— И устроим! И сделаем!

— Вне всякого сомнения!

— Разумеется!

— Понятно!

Ключ снова стучит по кафедре. Крики крепнут, растут…

Неожиданно раздается звонок, призывающий к чаю и к вечерней молитве. Вслед за тем в класс как-то боком вползает Скифка. Лицо ее багрово пылает. Глаза прыгают и мечутся в узеньких щелках век.

— Чернова! — звучит ее трескучий голос зловеще. — Komm her![10]

Черненький Алеко выступает вперед.

— Стыдно так обманывать свою наставницу, позор! Где ты видела даму с серым пером и в черном платье?

Шуру Чернову душит смех и, лукаво опустив черные ресницы, она шепчет к полному изумлению классной дамы:

— На картинке.

— Wie so?[11]

Скифка так озадачена, что теряет способность задать более подробный вопрос шалунье.

— Фрейлейн, — смиренным голосом подхватывает Шура, — клянусь вам, я видела такую даму на картинке… Она мне показалась на вас похожей: те же глаза, те же волосы, нос…

— Словом, душка! — подхватывает шепотом Ника, дрожа от смеха.

— И с тех пор она мне является всюду: и в коридоре, и в классе… И сейчас, когда я возвращалась из лазарета, мне почудилось ясно, что она подошла ко мне и сказала: «Вызовите фрейлейн Брунс из выпускного класса».

Голос черненького «Алеко» полон подкупающих интонаций. Смирением веет от смуглого «разбойничьего», как его называют классные дамы, лица.

Но «Скифку» провести трудно. Она бросает в сторону Черновой убийственный взгляд, щурит и без того узенькие глазки-щелки и говорит:

— Bitte, nur keine Grimassen![12] А чтобы тебе не «казалось» больше, я сбавила два балла за поведение. Поняла?

— Поняла… — покорно стонет Шура в то время, как Ника делает ей умное лицо.

— В пары становитесь, в пары! — внезапно разражается Скифка и, по обыкновению, стучит ключом по столу.

В одно мгновение воспитанницы становятся подвох и длинной вереницей выходят из класса.

— Не шаркать подошвами! Поднимать ноги! — снова кричит «Скифка».

Зеленая вереница девушек смиренно и стройно спускается вниз.

В длинной, продолговатой комнате столы, столы и столы; целые ряды столов, и за ними на жестких скамейках без спинок около трех сотен зелено-белых девушек, одинаково одетых в тугие, крепкие камлотовые платья, напоминающие своим цветом болотных лягушек, и в белых передниках, пелеринках и привязанных рукавчиках, именуемых а институтском языке «манжами». Подается ужин, состоящий из горячего блюда, затем чай с булкой. После ужина — вечерняя молитва. Дежурная по классу читает длинный ряд молитвословий и псалмов. «Отче наш» и «Верую» певчие повторяют хором. Евангелие читает Капочка Малиновская, «Камилавка», как ее дружно окрестили воспитанницы выпускного и других классов. Капочка — дочь учителя. Это — удивительная девушка. Она молитвенница и постница, каких мало. Религиозная, читающая одни только священные книги и иногда, в виде исключения, произведения классиков, знакомство с которыми необходимо в старших классах. Она самым чистосердечным образом считает ересью и грехом все то, что не отвечает требованиям религии. Худенькая, нескладная, с некрасивым веснушчатым лицом и утиным носом, девушка эта как-то странно изменяется, становится почти прекрасной в те минуты, когда читает псалтирь на амвоне скромной институтской церкви. Дьячка в институте не полагается, и обязанности его несет та или другая воспитанница, она же читает и Евангелие на утренней и вечерней молитвах. Обыкновенно роль дьячка исполняет Капочка. Тогда голос девушки крепнет и растет, выделяя в то же время какие-то удивительные бархатные ноты. Слова она произносит с захватывающим выражением, и из суровых, недетских и даже как будто немолодых глаз исходят лучи. Капа в душе своей затаила мечту несбыточную, дерзкую, но красивую: она мечтает проповедовать Евангелие среди оставшихся в обширном мире язычников-дикарей и пострадать за Христа, как страдали когда-то древние мученицы христианства.

Ее раздражает всегда одна и та же мысль: зачем женщины не могут быть священниками. О, с каким восторгом она вступила бы на этот путь, отрекшись, как монахиня, от светского мира. Увы, мечта так и остается мечтой!

Но вот смолкает бархатный голос Капочки. Выпускные пропели хором «Спаси Господи люди Твоя», и снова ряды воспитанниц стройными шеренгами движутся по лестнице, коридору и расплываются в разные стороны, каждое отделение в свой дортуар.

Как-то странно бесшумно улеглись сегодня выпускные воспитанницы по своим постелям. Не только «образцовые» (лучшие по институтскому определению), но и «отпетые» (худшие) не проронили сегодня ни одного громкого слова ни в дортуаре, ни в умывальной, прилегающей к спальной комнате. Только Эля Федорова, самым искренним образом считающая себя «большим голосом» и талантом, но фальшивившая на каждой ноте, запела, добросовестно натирая себе руки кольдкремом, свою любимую и вечно повторяемую «Гайда, тройка… снег пушистый…». Но на нее тотчас же дружно зашикали со всех сторон и замахали руками:

— Что ты, с ума сошла? Не раздражай Скифку… Вспомни, какая сегодня ночь…

Тер-Дуярова, подкравшись к постели Ники Баян шепнула:

— Ну что, душа моя, пойдем мы нынче в «Долину вздохов»? Княжна и Мара ждут вас там наверное.

— Ах, до княжны ли нынче, Шарадзе, — засмеялась Ника, вспыхивая и краснея до ушей.

— Ну, вот еще, а я, как нарочно, новую загадку вспомнила… Хотела Маре нести… Теперь не придется, — вздыхает армянка.

— Хорошо, нам загадаешь, — снисходительно разрешила Ника и, немного повысив голос, бросила обращаясь ко всем остальным.

— Medames! Приготовьтесь: Шарадзе новую шараду сейчас задаст.

Мгновенно все становятся около постели Ники, на краю которой торжественно устраивается Тамара, заранее смакующая прелесть своей шарады. Пылающими глазами она обводит сомкнувшихся вокруг нее круг одноклассниц.

— Что это, душа моя, скажи: менее восьми, больше шести, ходит туда, сюда… Очень прилично…

В слове «прилычно» Тамара произносит «и», как «ы», как всегда, когда немного волнуется. Кто-то фыркает.

— Medames, наша Шарадзе, душа моя, в математику пустилась. Так цифрами и сеет! — хохочет Ника.

— А ты не смейся, а скажи! Смеяться каждый может, а решить не каждый может, — с апломбом говорит армянка.

— Глупость какая-то, — решает Золотая рыбка и смеется своим стеклянным смешком.

— Сама-то ты глупость. И твой аквариум глупость, — неожиданно вспыхивает Тамара. — А это, что задала я вам, не глупость, а…? Не угадываете? Так вот вам — трамвай.

— Как трамвай? Почему трамвай — звучат удивленные возгласы.

— Ну да, трамвай N 7, душа моя. Ведь по-русски говорила: поменьше восьми, побольше шести, ходит туда-сюда. Очень прилично. Трамвай N 7 и есть.

— Ха! Ха! Ха!

Все хохочут неудержимо, все, кроме Камилавки, которая считает и смех ересью, грехом.

— Medames, тише. «Скифка» из конуры своей выползет сейчас.

Действительно, легкая на помине Августа Христиановна стоит на пороге своей комнаты, хлопает в ладоши и кричит:

— Schlafen, Kinder, schlafen![13]

В один миг все разбегаются по своим постелям. Дежурная щелкает выключателем, и лампочки гаснут, за исключением одной. Дортуар сразу погружается в приятную для глаз полутьму. Теперь фрейлейн Брунс тенью скользит по «промежуткам», то есть по дорожкам-интервалам, образовавшимся между тремя рядами кроватей.

— Сегодня улеглись без шума. Слава Богу! — говорит сама себе Скифка, заранее мечтающая о теплой постели и завтрашнем свободном от дежурства дне.

Только что-то чересчур уж долго молится Малиновская, стоя на коленях в своем «переулке», и подозрительно шепчется влюбленная парочка — Чернова и Веселовская, — не замышляют ли чего-нибудь на ее счет? От этой Черновой, как и от Баян, всего ожидать можно, обе — «буянки», обе — «сорвиголовы» и «разбойницы», обе из «отпетых», — томится бедная фрейлейн Брунс.