— Господин шевалье! — услышал он взволнованный шепот. — Я не посмел бы тревожить вашего уединения, если бы не почувствовал, что вы посланы мне самой судьбой.

Насколько было возможно разглядеть в сумерках лицо говорившего, он был совсем молод, изящен, с тонким, почти девичьим лицом.

Шевалье остановился и дал понять, что готов внимательно слушать. И юноша объяснился.

Его звали Бертран Оливье. Он смущенно рассказал, что его положение в доме господ де Корберон стало невыносимым. Ни для кого здесь не секрет, что он является незаконным сыном владельца замка, некогда соблазнившего дочь лесника. Ему дали образование, и некоторое время он состоял при старике де Корбероне в качестве переписчика и секретаря, но затем ему приказали не показываться в замке. Этого добилась девица де Корберон, не желавшая делить с ним отцовского расположения.

— Я изнываю от безделья и незаслуженной обиды, — с дрожью в голосе говорил юноша. — И умоляю вас: возьмите меня с собой в Париж. В пути я готов быть вашим преданным слугой, а когда мы доберемся до Парижа, я попытаюсь найти там себе работу или службу в королевских войсках и в тягость вам не буду.

Шевалье задумался. Он вспомнил, что ему еще предстоит заехать на обратном пути к графу де Лярже и решил, что иметь с собой слугу вполне соответствует его положению.

— Я согласен, — сказал шевалье. — Но я не хотел бы вызвать неудовольствия со стороны господ де Корберон, и поэтому вы должны проявить сугубую осторожность при своем исчезновении.

— Будьте спокойны, господин шевалье. Я исчезну за день до вашего отъезда и затем подкараулю вас за мельницей у опушки леса.

Граф де Лярже долго не хотел лишать себя чувственных прихотей, и поэтому до сорока лет безвыездно проживал в Париже. Ночи, свободные от любовных приключений, он проводил за игрой в фараон. Последняя страсть и заставила его внезапно покинуть веселый Париж, жениться <…>[1] и деньги тестя давали ему возможность проявлять свой столичный вкус. Это выражалось в планировке парка, в устройстве замысловатых бассейнов, окруженных пирамидами остролистника, и в установке задумчивых мраморных статуй.

Уже четыре года предавался он бестревожным радостям идиллической сельской жизни. Красивая графиня дополняла эти радости нескучной любовью. Но появление шевалье оживило старые воспоминания о веселых проделках и об утонченной любовной игре. Граф встрепенулся и, не столько ради гостя, сколько из желания показать своей молодой жене изысканность парижской жизни, он пренебрег простотой сельского уединения и точно распределил часы для приятных развлечений, обедов, ужинов и интимных собеседований. Это отлично удалось ему, и он ощутил извращенную радость, когда убедился, что столичный щеголь, всего только пятнадцать дней отсутствовавший из Парижа, как мальчик влюбился в его супругу и изнывал от скрываемой к ней страсти. И, лукаво усмехаясь, граф не оставлял их наедине ни на одну минуту, стараясь безотлучно сидеть между ними.

— Эта провинциалка меня заколдовала, — доверчиво признавался шевалье молодому Бертрану, когда укладывался в постель. — И невозможность овладеть ею бесит меня до чрезвычайности. Неужели же мне так и не удастся наставить графу рога?

Бертран, краснея, опускал свои длинные ресницы и вздыхал.

Так проходили дни. На седьмой день, утром, помогая шевалье одеваться, Бертран сказал ему задыхающимся голосом:

— Господин шевалье! Из подслушанных в людской разговоров я узнал, что графиня к вам неравнодушна, и мне кажется, что, если вы попросите ее о ночном свидании, она не решится отказать вам.

— Ты думаешь? — вспыхнув, спросил шевалье.

— Я уверен, — ответил Бертран и, точно глотая судорогу, шепотом добавил:

— Только не откладывайте этого, господин шевалье. Я же берусь еще сегодня передать ей вашу записку.

В ответном письме, которое Бертран принес от графини, торопливым почерком было написано:

«Мы встретимся в час ночи в голубой беседке. Но я ставлю условием, что это случится не ранее кануна вашего отъезда. При этом умоляю вас — будьте осторожны и не выдавайте себя ни взглядами, ни словами! С не меньшей осторожностью ведите себя и в беседке, потому что ночью по парку бродят сторожа».

— Бертран! — вскричал шевалье, в восторге обхватив своего слугу за талию. — Это больше, чем я мог ожидать. Браво, Бертран! Браво! Из тебя выйдет толк. А я, в свою очередь, не останусь перед тобой в долгу. Но почему ты так краснеешь?

С этими словами шевалье посмотрел на себя в зеркало, затем схватил трость и поспешил в парк, к голубой беседке, чтобы тщательно осмотреть место предстоящего любовного поединка.

Вернувшись, он мечтательно сказал Бертрану:

— Конечно, я предпочел бы нежность графини впервые изведать в широкой кровати эпохи покойного короля. Но приходится мириться с обыкновенной садовой скамейкой. Ах, Бертран, Бертран! Чувственные образы — самые запоминающиеся образы. Ты поймешь это только впоследствии. Но перестань так краснеть. Меня это порядком начинает раздражать!

Нетерпеливо выжидая приближающийся час своего вступления в блаженный Элевзис, шевалье подготовлял про себя подобающие слова, с которыми он думал обратиться к графине, когда она войдет в беседку.

В этом обращении он называл ее целомудренной Дианой, с трудом склонившейся на его горячую просьбу, и просил простить ему дерзость неожиданного вызова в полунощный час.

«Я бы хотел (так собирался он сказать ей), чтобы наша первая встреча произошла в сталактитовом гроте под мягкий ропот освещенных фонтанов или чтобы я нашел вас в большой перламутровой раковине, из которой сверкала бы ваша розовая нагота. Но безжалостные обстоятельства пожелали избрать местом нашей встречи деревянную беседку. Минуты нашего свидания ограничены. Вас терзает естественная при вашей неопытности тревога опасности. А между тем, перед моим внутренним зрением уже мелькает красная тень Эрота, мешающего мне быть рассудительно спокойным. Графиня! Вы видите перед собой человека, с первого же мгновения вами обольщенного. Подарите же — не рассуждая — ему свою нежность, и тогда эта встреча навсегда останется в моей памяти, как единственно прекрасная и счастливая. О, не призывайте меня к благоразумию и к осторожности. Я умышленно не взял с собой шпаги, ибо даже не намерен защищаться, если бы кто-нибудь помешал мне: Любовь и Смерть нередко целуют друг друга в уста, и я готов это испытать, если так будет угодно Судьбе».

Но шевалье не довелось произнести этих слов. Когда он вошел в беседку, графиня уже ждала его. В темноте он угадывал ее нежное розовое и улыбающееся лицо. В неистовстве желания он быстро приблизился к ней, притронулся к ее плащу и тотчас же ощутил, как ее тонкие холодные руки судорожно замкнулись на его затылке.

Через час колокол на башне прозвучал два раза. Графиня вскочила.

— Тише! — произнесла она шепотом и замерла, точно к чему-то прислушиваясь. Затем она бросилась к выходу.

— Сударыня, — с мягким упреком сказал шевалье. — Напрасная тревога. Мой слуга Бертран ловок и умен. Еще задолго до нашего свидания он спустился в парк, чтобы отвлечь ночного сторожа подальше от беседки.

И, так как графиня ничего не ответила, шевалье сделал несколько шагов вперед, ощупывая вокруг себя немое пространство. Никого не было. Кругом стояла оцепенелая тишина. Над беседкой ярко сверкали звезды Кассиопеи. Шевалье подождал еще несколько минут, осторожно обошел беседку и понял, что графиня, чего-то смертельно испугавшись, убежала домой. Тогда шевалье плотно завернулся в плащ и медленными шагами, вдыхая холодный воздух, направился к себе, волнуемый сладостными воспоминаниями о только что происшедшем.

— Бертран! — сказал он ликующим тоном, сбрасывая с себя плащ. — Графиня очаровательна. Она любит наслаждение и умеет доставлять его. А главное, она отказалась, — чтобы не терять времени, — от всякого жеманства, отлично понимая, что в таких условиях оно неуместно. И какое у нее прекрасное тело! Но представь себе! Она явилась в одной сорочке, прикрытая одним только плащом. Ты понимаешь? Нет, ты еще ничего не понимаешь. Ты слишком молод для этого. Но честное слово, если бы я не знал, что она четыре года замужем, я бы подумал… Боже мой, она, очевидно, поранила себя о скамейку. Вот следы крови. Бедняжка!