Я рад был за маркизу и еще обрадовало меня, что она оставила завещание, по которому все ее имущество, в случае смерти, переходит к ее матери. Причем, если маркиза вздумает составить новое завещание, авиньонский магистрат будет поставлен об этом в известность. Мне почувствовался в этом поступке чей-то неглупый предусмотрительный и доброжелательный совет — стало быть, прекрасная маркиза была не в одиночестве, решил я.

Но опять-таки все вышло не так, как мне хотелось. Почему-то маркиза снова вернулась в замок, супруг ее неожиданно уехал по делам, и возле Красной Шапочки остался Серый Волк, лукавый аббат.

Как хороший проповедник, а главное, как изрядный негодяй, он убедил маркизу сделать своим наследником мужа. Почему, собственно, муж должен был пережить ее и стать наследником, этот вопрос ей, очевидно, не приходил в голову.

Я сжимал кулаки от злости и негодования, тем более, что очень скоро маркиза серьезно заболела, а лекарство, доставленное ей, показалось больной очень подозрительным. Она благоразумно не приняла его.

Это было днем. Больную маркизу пришли проведать окрестные дворяне, но, как я потом понял, это сделано было только для отвода глаз, потому что, не успели гости уйти, как внезапно появился шевалье со стаканом мутной черной жидкости и, не пускаясь в объяснения, злодейски-скрипучим голосом сказал ей:

— Мадам, вы должны умереть.

При этом он вынул кинжал и добавил:

— Выбирайте: кинжал или яд.

Господи, как я ненавидел этого подлого шевалье! К аббату я тоже питал достаточно враждебное чувство, но тот хоть действовал открыто, тонко домогался любви прекрасной маркизы и неизмеримо выше стоял ее мужа, безвольно-ничтожного человека, который при аббате впадал в чисто мальчишескую робость и терял дар речи. А шевалье — тот, еще раз привожу это сравнение, представлялся мне подленькой гиеной, не полагающейся на саму себя. Он не произнес ни одного умного слова, ни с какой стороны не высказал своей учтивости и сидел обычно, при беседе аббата с маркизой, мрачный, как сова. А сейчас он нашел в себе зверскую решимость отравить прекрасную, ни в чем не повинную женщину. За что?

К моему яростному изумлению, в комнату вошел аббат и произнес то же самое:

— Вам предстоит выбор, сударыня, — яд или кинжал.

Уже прошло много десятков лет, я не помню подробностей. Помню только, что маркиза в беспомощности предельного отчаяния, в бессилии одиночества глотнула яд, но на дне бокала оставался еще осадок и, по-видимому, шевалье считал, что в нем вся ядовитая суть.

— До дна, до самого дна! — прикрикнул на маркизу неумолимый палач.

Маркиза покорно послушалась, но не проглотила густой жижицы, а оставила ее во рту за щекой.

Решив, что дело сделано, оба брата вышли из комнаты, чтобы привести духовника.

Тогда маркиза, собрав все свои последние силы, выпрыгнула через окно замка и побежала по направлению к деревне.

Ну, разумеется, я мысленно бежал вместе с нею, подбадривал ее и торопливо говорил о том, что она тотчас же должна дать знать обо всем этом королю.

Увы, увы! Шевалье заметил ее бегство и, как ястреб, бросился за нею. В трехстах шагах от замка он нагнал ее и грубо втолкнул ее в первую попавшуюся избу. Приступы боли уже начались. Маркиза застонала. Стакан воды, который подала маркизе крестьянка, был выбит у нее из рук и, конечно, сделал это шевалье.

Тогда маркиза, поборов свою гордость, бросилась, моля о пощаде, к ногам шевалье, но тот безжалостно оттолкнул ее и в ответ нанес ей кинжалом несколько ударов в спину.

Но уже приближались люди. Братьям надо было бежать. Аббат, чтобы завершить начатое, выстрелил в маркизу из пистолета. Оружие дало осечку, что позволило маркизе прожить еще один день.

Все это не выдумано, а действительно случилось в 1667 году в царствование благочестивейшего короля Людовика XIII, одинаково справедливого ко всем своим подданным.

Помню отлично, что печальное повествование заканчивалось каким-то судебным процессом по поводу первого завещания, но меня уже это не интересовало.

Я целиком был во власти мыслей о несчастной, беспомощной, одинокой красавице — маркизе де Ганж, так рано погибшей исключительно из-за своей красоты и привлекательности. Целую неделю я мысленно оплакивал ее, из-за чего сильно страдала моя орфография при диктовке и задачи по арифметике оставались нерешенными.

Я только вступал в жизнь, и на много-много размышлений навела меня эта история. Прежде всего, я увидел, что такое произвол и безнаказанность, а затем стал понимать, что семейная тирания — страшная вещь, преодолеть которую может только очень сильный человек.

Но зато надо всем этим возвышался прекрасный образ. Мне то и дело мерещилось бегство отравленной маркизы из замка в деревню, со смертельным ужасом на лице и, признаюсь, что образ этот, хотя и созданный юношеским воображением, живет во мне и по сей день и, вероятно, исчезнет только с последним моим вздохом.

Господин де Корберон по старческой надменности и упрямству долго крепился, а затем не выдержал и торжественно сообщил своей дочери Марселине, что на днях должен приехать из Парижа ее троюродный брат шевалье де Ляндаль. С этого момента в замке началась предпраздничная суматоха, которой больше всего опасался престарелый де Корберон.

Уже с самого раннего утра слышался шорох граблей, равномерно скользивших по аллеям, и звучанье садовых ножниц, торопливо обстригавших кусты. Рабочие снимали паутину с лепного фронтона. Жена садовника тщательно убирала сухие листья из бассейна. На кухне приступали к приготовлению гусиных паштетов.

Зато первой заботой предусмотрительной Марселины было призвать к себе камеристку Луизу и объявить ей, что она немедленно должна удалиться в предназначенный для челяди флигель и не показываться, пока ее не позовут. Луиза задрожала от обиды, поклонилась и вышла.

Соображения девицы де Корберон были безукоризненно логичны. Она была некрасива и достаточно немолода, и сравнение ее с молоденькой камеристкой, чье тонкое лицо и умные живые глаза пленяли мгновенно, — говорило не в пользу госпожи. К тому же Марселина догадывалась, что приезд шевалье де Ляндаля связан с давним желанием всей родни выдать ее за него замуж, и поэтому ничего странного не было в том, что она решила обезопасить себя от невыгодного сравнения.

Шевалье де Ляндаль был встречен с родственной теплотой. Но, увидев некрасивую Марселину, предназначавшуюся ему в жены, он сразу же заскучал и с горечью подумал о том, что богатство старика де Корберона требует слишком большой жертвы от его утонченного вкуса, развивавшегося в Париже. В дальнейшем молодой шевалье убедился еще и в том, что Марселина посредственна и нисколько не занимательна: в неустанном старании показать гостю, что разносторонность ума с избытком может покрыть недостаток красоты, де Корберон, хотя и говорила с лихорадочным увлечением, но зато отчетливо проявляла себя умничавшей провинциалкой.

Паштеты были превосходны. Жаркие возбуждали аппетит одним своим видом. Фрукты и вина соперничали своими красками с цветами, лежавшими на глыбе синеющего льда. Ветвистые канделябры из позолоченного серебра поражали своей затейливой архитектурой. Но Марселина неспособна была вызвать в шевалье ни одной притягательной мысли, и этого было вполне достаточно, чтобы он окончательно отказался назвать ее своей женой.

Он продолжал быть с ней внимательно учтивым, но пользовался каждым удобным случаем, чтобы уединяться в парке и думать о божественном Париже, где наслаждение, красота и умственные бесчинства живут в неразрывном согласии.

На четвертый день, в сумерках блуждая по аллеям, шевалье встретил юношу, притаившегося за боскетом.