Все-таки что ни говори, но мне удалось сохранить обаяние юности и необузданную жизнерадостность. (Приходится иногда говорить комплименты самой себе, раз больше ни от кого их не услышишь! Впрочем, нельзя позволять бесу гордости и хвастовства захватить мою душу в свои цепкие лапы.)
Наутро все мы проснулись довольно поздно, что, впрочем, вполне объяснимо обстоятельствами. Ночка выдалась на редкость бурной, и я чувствовала себя совершенно разбитой. Кажется, именно о таком состоянии Некрасов говорил: «Нет косточки не ломаной, нет жилочки не тянутой… »
Но главное, теперь при ярком свете солнца у меня совершенно не было уверенности, что все, случившееся накануне, мне не приснилось или не померещилось. Может быть, вся эта безумная ночная чехарда была всего лишь рядом бредовых видений?
Допустим, вопрос о том, бегала ли я по лесу с браунингом, гоняясь в темноте неизвестно за кем, или нет, можно уточнить у Ани – если и ей снилось то же самое, значит, это все-таки был не сон.
А вот фигура призрака, мелькнувшая на темной лестнице, вполне могла быть моим личным сновидением, причудой утомленного мозга… Попрошу-ка я для начала крепкого кофе, может быть, он вернет меня к жизни и в моей бедной голове прояснится!
К столу были поданы какие-то неимоверно жирные, просто сочащиеся маслом блинчики, приправленные к тому же сметаной. Вероятно, няня собиралась восстановить наши силы, действуя по собственному разумению. Я решила, что такими блюдами злоупотреблять не стоит, можно ограничиться чашкой кофе. К тому же и есть совершенно не хотелось, наверное, на нервной почве.
Отвергнутые блинчики обиженно поникли на тарелке. Господи, какой же все-таки странный дом – даже неодушевленные предметы ведут себя здесь так, словно у них есть характер…
Няня поначалу не хотела говорить за завтраком о вчерашнем. Она пыталась вести отвлеченную беседу, извиняясь передо мной, как перед гостьей, за нынешнее состояние парка (как будто мы накануне ночью отправились туда просто погулять и полюбоваться его красотами!).
– Запустение кругом, запустение, – причитала старушка. – Того гляди, в аллейках на корень наткнешься или в крапиву забредешь… Прежде-то такого не водилось, парк, бывалоча, как картиночка смотрелся. При графине, блаженной памяти бабушке Нюточкиной, пять садовников в доме держали… Да. В старые годы усадьбу обихаживали как подобает… Сразу было видно, что здесь проживают настоящие господа! А теперь? Прислуги-то, почитай, и вовсе не осталось. Дом в запустении. А кому парком-то заниматься? И вовсе некому! Ну я, старая кочерыжка, на задах землицы маленько вскопала, огородик разбила, петрушки там, лучку или огурчиков к столу вырастить… И что? Только силушки и хватает, что пяток гряд от сорняка прополоть, а потом сутки спину не разогнешь, так и ломит, так и ломит, проклятую! А чтобы в парке, как в прежние времена, клумбы с розами да левкоями высаживать и кусты сирени подрезать – это мне уж не по силам… Господи, что за времена настали!
Мы с молодой хозяйкой рассеянно слушали, но тревожило нас, признаться, совсем другое. Бог с ними, с левкоями… Я после крайне неудачной попытки задержать неизвестного злодея и всех последующих событий чувствовала себя не в состоянии предаваться беззаботным беседам о старых добрых временах.
Анна, также не отвечая на слова няни, заговорила со мной о ночных приключениях, причем ее воспоминания до такой степени совпадали с моими собственными, что никаких сомнений не осталось – ночью нам ничего не почудилось, мы и вправду услышали крики и кинулись из дома на помощь неизвестной жертве, а по возвращении я оказалась замурованной в винном погребе… Это был не сон, а жестокая реальность!
Тут уж и няня включилась в разговор и заговорщицки сообщила, что, вернувшись ночью в дом, почти до утра не спала, вставала с постели, ходила по комнатам и ей «чегой-то поблазнилось».
Слушая ее, я заранее догадалась, что именно «поблазнилось» старушке – мужская фигура на лестнице, ведущей в прихожую… Я ведь и сама лицезрела ночного гостя, спускавшегося в темноте с чердака.
Няня же долго мялась, прежде чем решилась признаться, что видела мужчину, спускавшегося сверху.
Боюсь, житейский опыт ехидно подсказывал старушке, что неизвестный господин направлялся к входным дверям отнюдь не с чердака, а со второго этажа, где находились хозяйская и гостевая спальни. Но, с другой стороны, ей больше нравилось считать незнакомца привидением, нежели живым человеком, возвращавшимся с романтического свидания с одной из обитавших в доме дам…
– Я ж себе думаю, – объясняла она, – не может такого статься, чтоб по нашему дому мужики так запросто шастали! Ежели их, касатиков, где и принимают по ночам, то только не у нас. У нас и белым днем, почитай, не бывает гостей мужеского полу… Так стало быть, поблазнилось…
Няня помолчала, отодвинула от себя чашку и заговорщицки прошептала:
– Как бы оно не это… не дедушка Анночкин, старый хозяин. Его дух-то, случалось, пошаливал в доме. Граф в прежние-то времена, как с турецкой войны его, сердешного, привезли в гробу, являлся… хаживал тут по комнатам… Так как бы он снова за старое не взялся. Не к добру это, ой не к добру, ежели покойник видится… Надо бы святой водой по углам окропить, а то бабку Сычиху позвать, чтобы кажную комнатку отчитала наговорами. Коли двери в доме заговоренные, так нечистой силе в них нипочем не пройти…
Мы с Аней тут же заинтересовались, что же это за Сычиха такая, что запросто управляется с нечистой силой.
Оказалось, это местная достопримечательность, некто вроде сельской знахарки или ведуньи, Меланья Сычева. В ведовстве подозревали и покойную мать Меланьи и даже ее бабку, поэтому уже не первый десяток лет жители окрестных сел обходили женщин из этого рода стороной.
В молодости Меланья отличалась редкостной красотой, рано ушла из дома, перебралась в усадьбу, где служила в горничных у самой барыни, хозяйки Привольного (речь шла как раз о бабушке Анны, ей юная Малаша и прислуживала). Графиня называла ее по-благородному Милой, одевала по моде и приучила читать французские романы. Мила-Малаша относилась к числу самых доверенных слуг и находилась при барыне почти неотлучно.
Когда графиня овдовела, помутилась с горя рассудком и стала проводить дни и ночи в попытках вызвать дух покойного мужа, Меланья помогала ей в этих опасных делах, а потом вдруг оставила барские хоромы, забросила и романы и модные шляпки, вернулась в лачугу матери-колдуньи и переняла от нее ведовские секреты. После чего мать вскоре померла (сказывают, как колдунья мастерство свое передаст, так и дух вскорости испустить должна – на земле ее больше ничто не держит), а Меланья как-то враз превратилась из молодой красавицы в старуху, стала избегать людей и проводить дни за сбором трав и кореньев и варевом колдовских зелий…
На деревне ее сильно боялись, но господа, видать, по старой памяти относились к знахарке хорошо. Когда ее лачуга совсем разрушилась, отец Анны позволил Меланье Сычевой переселиться в сторожку на окраине усадебного парка, где она с тех пор и проживает, почти не видя людей.
Но те редкие смельчаки, кто рискнул просить у нее помощи, говорили, что бабка Малаша никому не отказывает, помогает и денег не берет, разве только калачик или пяток яиц от просителя примет, а зла от нее никому не было.
– Схожу к Меланье, – решила няня, – вареньица ей снесу и скажу: «Не взыщи, матушка, что беспокою, но только молодую хозяйку, внучку твоей барыни покойной, совсем морок проклятый замучил. Помоги бедной вдовице, матушка, не отказывай! » Авось придет, заговорит дом-то!
Слушая няню, я не могла отделаться от ощущения, что оказалась в сказке, только сказка эта немного страшная.
Сидя в Москве в своей квартире на Арбате и наслаждаясь всеми благами цивилизации, я и представить не могла, что стоит отъехать на какие-нибудь сто верст, и меня окружит нечто древнее, отдающее глубоким Средневековьем. Прямо Берендеево царство!
