— Успеете, успеете, дорогой! Не торопитесь. Вот мы вас основательно подлечим, отремонтируем, потом проделаем курс электризации, несколько сеансов массажа, несколько горячих грязевых ванн. Я заметил у вас маленькую склонность к ревматизму и к ожирению… Знаете, наследственность такая бывает… — с сокрушением в голосе добавил ученый, ласково положив руку на колено своего пациента.

Он с наслаждением перечислял процедуры, и видно было, что не намерен скоро выпустить из рук такой редкий в его бедной врачебной практике случай.

Горелов всплеснул огромными ладонями и просто взвыл:

— Ради бога, Арсен Давидович! Помилосердствуйте!.. Откуда ожирение? Какой ревматизм? Пожалейте память моей покойной мамы! Она ведь умерла от воспаления легких.

— Ну вот, видите… видите… — бормотал в замешательстве зоолог, склоняясь над микроскопом. — Умерла… С такими вещами надо быть осторожнее!

— Честное слово, Арсен Давидович, я не выдержу! Вы столько раз выходили на дно без меня, а я здесь должен киснуть и грызть себе локти от зависти. Столько интересного, вероятно, встречалось! Нет! Уверяю вас, я не выдержу. Я от одного этого всерьез расхвораюсь. Я вам был бы, вероятно, полезен. Ведь вы же знаете, как меня интересуют ваши экскурсии!

— Ну, не приходите в такое отчаяние, друг мой, — сказал растроганный ученый. — Мы с вами еще славно поработаем. Вот мы через три дня сделаем длительную глубоководную станцию, дней на пять. Это предусмотрено нашим новым планом работ. Обещаю вам, что без вас я ни шагу на дно не сделаю.

Горелов выпрямился, словно от неожиданного удара, и, казалось, еще больше пожелтел. Его черные запавшие глаза на мгновение прикрылись коричневыми веками. Он минуту помолчал, потом, согнувшись, глухо спросил:

— А до этой станции… далеко отсюда?…

— Нет, голубчик! — улыбаясь, как капризному ребенку, не имеющему терпения дождаться обещанной игрушки, ответил зоолог. — Всего двести двадцать километров к югу по теперешнему меридиану… Вокруг этого пункта совершенно неисследованная область. Там нас ожидает масса интересного, нового… Только, пожалуйста, — спохватился ученый, — никому не говорите об этом… Капитан не хочет, чтобы этот план был кому-нибудь известен… Понимаете… после истории в Саргассовом море… Но я знаю: вы не из болтливых.

Горелов ничего не ответил. Он сидел молча, согнувшись и опустив голову. Потом тяжело поднялся.

— Хорошо… — невнятно промолвил он и, шаркая большими мягкими туфлями, медленно направился к дверям.

Ученый смотрел ему вслед, на его костистую, ссутулившуюся спину с проступающими сквозь халат лопатками, и нерешительно, с некоторой тревогой в голосе сказал:

— В конце концов, я думаю, не так уж это важно, Федор Михайлович… Может быть, мы обойдемся и без грязевых ванн…

Но Горелов, вероятно, не расслышал. Не оборачиваясь и не отвечая, с опущенной головой он вышел из лаборатории и задвинул за собой дверь.

После известного приключения в ущельях подводного хребта отношение зоолога к Горелову радикально переменилось. Впрочем, весь экипаж подлодки, начиная от ее капитана до уборщика, не знал, чем больше восхищаться: мужественной ли борьбой Павлика с полчищами крабов или самоотверженностью, неожиданно проявленной угрюмым Гореловым в поисках пропавшего океанографа. Все окружали заботой и вниманием старшего механика, так серьезно пострадавшего из-за помощи товарищу в беде. Как будто стесняясь, смущенно принимал Горелов все эти знаки уважения и внимания от заботливого зоолога и неловко отшучивался. Горелов не пытался и не мог скрыть радости, которая часто освещала и преображала его обычно суровое, угрюмое лицо в этой атмосфере теплоты и дружеского участия, окружавшей его теперь. И все же не раз случалось, что навещавшие больного товарищи находили его в подавленном настроении, когда он, видимо, страстно желал лишь уединения, когда прежняя нелюдимость, угрюмость возвращалась к нему, и тогда, сидя согнувшись на койке, с низко опущенной, зажатой между ладонями головой, на все расспросы, встревоженные и участливые, Горелов отвечал раздраженно и отрывисто, и бедный зоолог терялся в догадках о причине такого плохого состояния своего единственного пациента, приписывая эти внезапные перемены в настроении неправильному лечению. Впрочем, по мере того как выздоровление Горелова шло вперед, приступы этой хандры и раздражительности, к великому удовольствию ученого, появлялись все реже и в последние дни, с тех пор как больной встал с койки и начал выходить из госпитального отсека, почти совсем исчезли.

Нетрудно понять поэтому тревогу, с какой проводил зоолог Горелова при его внезапном уходе из лаборатории, и почему он долго не мог сосредоточиться на работе, за которую принялся было…

Молодые люди вырвались из выходной камеры подлодки, словно расшалившиеся школьники на перемену после скучного урока. Марат со смехом столкнул с площадки Цоя, не успевшего запустить свой винт, и Цой, нелепо размахивая руками и ногами и отчаянно ругаясь, полетел ко дну.

— Попался, золотоискатель! — торжествующе закричал Марат и, запустив винт, бросился за Цоем, схватил его за ноги и взмыл с ним кверху.

— Отпусти, черт! — неистово вопил Цой, вися вниз головой и брыкаясь изо всех сил. Он задыхался от смеха и едва мог время от времени бросать Марату самую свирепую брань и угрозы: — Негодяй! Мерзавец! Я тебя распотрошу! Отпусти лучше! Хулиган! Я тебя четвертую, как только покажешься у меня в лаборатории! Караул!!!

Марат с гиком и хохотом несся во всю мощь своего пятидесятисильного мотора, цепко держа свою жертву за ноги, и Цой беспомощно болтался под ним, делая неимоверные усилия, чтобы освободиться.

Увязавшийся за своими друзьями Павлик, видя отчаянное положение Цоя, не мог больше выдержать. Он запустил свой винт на все десять десятых хода, птицей взвился над Маратом и с диким, пронзительным визгом упал на плечи подводного хулигана, обвил ногами его шею, и перегнувшись вниз головой, стал отрывать руки Марата от ног его жертвы.

— Держись, Цой! — визжал он. — Держись! Мы его скрутим! И — в милицию!..

Клубок из трех металлических тел то сплетался, то расплетался. Три яркие голубые звездочки плясали в невообразимом танце. Привлеченные их светом, обитатели глубин, сияя разноцветными огоньками, спешили отовсюду к месту свалки и сейчас же фейерверком разлетались во все стороны. Все еще вися головой вниз, Цой вспомнил про свой бездействующий винт. В одно мгновение он открыл патронташ, мощная струя воды ударила Марата в грудь, и он, ошеломленный, отлетел внезапно на несколько метров вместе с Павликом, вертясь и кувыркаясь в образовавшемся водовороте. Началась новая погоня.

— Держи его! Держи!.. — ревел Цой, стремительно несясь за голубой звездочкой Марата.

— Держи!.. — визжал в восторге Павлик.

Он был значительно легче Марата, и винт нес его с большей быстротой. Поэтому Павлик первый нагнал преступника и повис на нем.

— Павлик, пусти!.. — запыхавшись и задыхаясь от смеха, умолял Марат. — Он меня убьет! Честное слово!..

Пока они барахтались, подоспел Цой. Цой и Павлик с обеих сторон вцепились в плечи Марата и начали его встряхивать под жалобные вопли, мольбы и покаянные обещания. От встряски голова Марата болталась, и он должен был изо всех сил напрягать шею, чтобы не стукнуться головой о шлем.

Наконец Павлик, сжалившись, отпустил Марата. Усталые, но веселые, все трое медленно поплыли, разражаясь по временам хохотом при воспоминании о том, как уморительно Цой висел головой вниз, как отлетели Марат с Павликом, как смешно болталась голова Марата в шлеме. Марат плыл впереди, иногда посматривая на свой компас.

— А куда тебе, собственно, надо? — спросил наконец Цой.

— К Шелавину… Он осматривает расставленные приборы и просил Скворешню прислать ему новый глубоководный термометр взамен раздавленного водой. Не выдержал давления… Должно быть, его оболочка была с каким-нибудь дефектом.