— Не надо, не надо!.. — вскричала Роза, падая на колени и прижимаясь к своей новой защитнице. — Не говори об этом! Я так его боюсь. Он преследует меня как страшное привидение. Я нигде не могу укрыться от него. Стоит кому-нибудь назвать его имя, и мне чудится, что он сейчас пройдет сквозь стену. — Она испуганно оглянулась, словно и в самом деле боялась увидеть его в темном углу за своей спиной.

— Все-таки постарайся, милочка, еще рассказать о нем.

— Да, да, я постараюсь. Я расскажу. Потому что ты такая сильная. Но ты держи меня крепко и после не оставляй одну.

— Деточка моя! Ты так говоришь, словно он осмелился угрожать тебе.

— Он никогда не говорил со мной — об этом. Никогда.

— А что же он делал?

— Он только смотрел на меня — и я становилась его рабой. Сколько раз он заставлял меня понимать его мысли, хотя не говорил ничего, сколько раз он приказывал мне молчать, хотя не произносил ни слова. Когда я играю, он не отводит глаз от моих пальцев; когда я пою, он не отрывает взгляда от моих губ. Когда он меня поправляет и берет ноту или аккорд или проигрывает пассаж — он сам в этих звуках, он шепчет мне о своей страсти и запрещает выдавать его тайну. Я никогда не смотрю ему в глаза, но я все равно их вижу, он меня заставляет. Даже когда они у него вдруг тускнеют — это бывает — и он словно куда-то уходит, в какую-то страшную грезу, где творятся, я не знаю, какие ужасы, — даже тогда он держит меня в своей власти — я все понимаю, что с ним происходит, и все время чувствую, что он сидит рядом и угрожает мне. Как я его тогда боюсь!

— Да что же это за угроза, деточка? Чем он грозит?

— Не знаю. Я никогда не решалась даже подумать об этом.

— И сегодня вечером так было?

— Да. Только еще хуже. Сегодня, когда я пела, а он смотрел на меня, я не только боялась, мне было стыдно и мерзко. Как будто он целовал меня, а я ничего не могла сделать — вот тогда я и закричала… Только, ради бога, — никому ни слова об этом! Эдди так к нему привязан. Но ты сказала сегодня, что не испугалась бы его, ни при каких обстоятельствах, вот я и набралась смелости рассказать, но только тебе одной. Держи меня крепче! Не уходи! А то я умру от страха!

Яркое смуглое лицо склонилось над прижавшейся к коленям подруги светлой головкой, густые черные кудри, как хранительный покров, ниспали на полудетские руки и плечики. В черных глазах зажглись странные отблески — как бы дремлющее до поры пламя, сейчас смягченное состраданием и любовью. Пусть побережется тот, кого это ближе всех касается!

Оба молодых человека, проводив дам, еще минуту стоят у запертых ворот Женской Обители; медная дощечка вызывающе сверкает в лунном свете, как будто дряхлый щеголь, о котором уже шла речь, дерзко уставил на них свой монокль; молодые люди смотрят друг на друга, потом на уходящую вдаль, озаренную луной, улицу и лениво направляются обратно к собору.

— Вы еще долго здесь прогостите, мистер Друд? — говорит Невил.

— На этот раз нет, — небрежно отвечает Эдвин. — Завтра возвращаюсь в Лондон. Но я еще буду приезжать время от времени — до середины лета. А тогда уж распрощаюсь с Клойстергэмом и с Англией — и, должно быть, надолго.

— Думаете уехать в чужие края?

— Да, собираюсь немножко расшевелить Египет, — снисходительно роняет молодой инженер.

— А сейчас изучаете какие-нибудь науки?

— Науки! — с оттенком презрения повторяет Эдвин. — Нет, я не корплю над книгами. Это не по мне. Я действую, работаю, знакомлюсь с машинами. Мой отец оставил мне пай в промышленной фирме, в которой был компаньоном; и я тоже займу в ней свое скромное место, когда достигну совершеннолетия. А до тех пор Джек — вы его видели за обедом — мой опекун и попечитель. Это для меня большая удача.

— Я слышал от мистера Криспаркла и о другой вашей удаче.

— А что вы, собственно, этим хотите сказать? Какая еще удача?

Невил сделал свое замечание с той характерной для него манерой, которая уже была отмечена мистером Криспарклом, — с вызовом и вместе как-то настороженно, что делало его похожим одновременно и на охотника и на того, за кем охотятся. Но ответ Эдвина был так резок, что выходил уже из границ вежливости. Оба останавливаются и мерят друг друга неприязненными взглядами.

— Надеюсь, мистер Друд, — говорит Невил, — для вас нет ничего оскорбительного в моем невинном упоминании о вашей помолвке?

— А, черт, — восклицает Эдвин и снова, уже учащенным шагом, идет дальше. — В этом болтливом старом городишке каждый считает своим долгом упомянуть о моей помолвке. Удивляюсь еще, что какой-нибудь трактирщик не догадался намалевать на вывеске мой портрет с подписью: «Жених». Или Кискин портрет с подписью: «Невеста».

— Я не виноват, — снова заговаривает Невил, — что мистер Криспаркл, вовсе не делая из этого секрета, рассказал мне о вашей помолвке с мисс Буттон.

— Да, в этом вы, конечно, не виноваты, — сухо подтверждает Эдвин.

— Но я виноват, — продолжает Невил, — что заговорил об этом с вами. Я не знал, что это для вас обидно. Мне казалось, что вы можете этим только гордиться.

Две любопытных черточки человеческой природы проявляются в этом словесном поединке и составляют его тайную подоплеку. Невил Ландлес уже неравнодушен к Розовому Бутончику и поэтому негодует, видя, что Эдвин Друд (который ее не стоит) так мало ценит свое счастье. А Эдвин Друд уже неравнодушен к Елене и поэтому негодует, видя, что ее брат (который ее не стоит) так высокомерно обходится с ним, Эдвином, и, судя по всему, ни в грош его не ставит.

Однако это последнее язвительное замечание требует ответа. И Эдвин говорит:

— Я не уверен, мистер Невил (он заимствует это обращение у мистера Криспаркла), что если человек чем-то гордится больше всего на свете, так уж он должен кричать об этом на всех перекрестках. И я не уверен, что если он чем-то гордится больше всего на свете, то ему так уж приятно, когда об этом судачит всякий встречный и поперечный. Но я до сих пор вращался главным образом в деловых кругах, где мыслят просто, и я могу ошибаться. Это вам, ученым, полагается все знать, ну и вы, конечно, все знаете.

Теперь уж оба кипят гневом — Невил открыто, Эдвин Друд — притворяясь равнодушным и то напевая модный романс, то останавливаясь, чтобы полюбоваться живописными эффектами лунного освещения.

— Мне кажется, — говорит, наконец, Невил, — что это не слишком учтиво с вашей стороны — насмехаться над чужестранцем, который, не имея преимуществ вашего воспитания, приехал сюда в надежде наверстать потерянное время. Но я, правда, никогда не вращался в деловых кругах — мои понятия об учтивости слагались среди язычников.

— Самая лучшая форма учтивости, независимо от того, где человек воспитывался, — возражает Эдвин, — это не совать нос в чужие дела. Если вы покажете мне пример, обещаю ему последовать.

— А не слишком ли много вы на себя берете? — раздается ему в ответ. — Знаете ли вы, что в той части света, откуда я прибыл, вас за такие слова притянули бы к ответу?

— Кто бы это, например? — спрашивает Эдвин, круто останавливаясь и окидывая Невила надменным взглядом.

Но тут на его плечо неожиданно ложится чья-то рука — Джаспер стоит между ними. Он, видно, бродил где-то возле Женской Обители, скрытый в тени домов, и теперь незаметно подошел сзади.

— Нэд, Нэд! — говорит он. — Довольно! Мне это не нравится. Я слышал резкие слова! Вспомни, мой дорогой мальчик, что ты сейчас как бы в положении хозяина. Ты не чужой в этом городе, а мистер Невил здесь гость, так не забывай же о долге гостеприимства. А вы, мистер Невил, — при этом он кладет другую руку на плечо юноши, и так они идут дальше, те двое по бокам, Джаспер посередине, — вы меня простите, но я и вас попрошу быть сдержаннее. Что тут у вас произошло? Но к чему спрашивать? Ничего, конечно, не произошло и никаких объяснений не нужно. Мы и так понимаем друг друга и отныне между нами мир. Так, что ли?