Во время исполнения не помню какой по счету песенки я случайно бросаю взгляд в сторону Леокадио и… сразу смолкаю. Чудак испуганно таращит на меня глаза. Страх его передается и мне, когда я вижу, что не только на его лице, но и на всем теле выступает обильный пот. Леокадио страшно боится чего-то. Он молчит, но я вдруг по его глазам читаю, что он испугался именно моих песен. Очевидно он считает их за прелюдию к какому-то мрачному обряду и боится, что ему грозит опасность с моей стороны.

— Ах ты, идиот! — ругаю его от всей души.

Я совершенно сбит с толку. Хорошее настроение улетучилось… Спрашиваю чудака по-португальски — хочется ли ему спать?

— Ох, хочу, хочу, — говорит он и корчится, словно от боли.

Дело трудное, надо идти спать. Приходится отказаться от овладения топором: Леокадио теперь ни на секунду не спускает с меня испуганного взгляда. Ему предстоит спать внутри, а мне — снаружи хижины. Хижина не имеет никаких дверей, есть лишь отверстие для входа. Я заваливаю его несколькими предназначенными для этого досками, а снаружи подпираю их палкой, так искусно поставленной, что Леокадио не отбросит ее, не потревожив меня. Он заперт в хижине, как в клетке.

Я укладываюсь спать перед хижиной, но внутри ограды. От комаров и сырого воздуха меня защищает полотно палатки, которым я накрываюсь. Рядом, под рукой, кладу ружье, револьвер Пазио, электрический фонарь и фотоаппарат. Луна высоко поднялась в небе, и стало очень светло. Все вокруг хижины тонет в голубоватом свете.

Вскоре засыпаю, но тут же сквозь сон слышу какой-то подозрительный шорох. Сразу пробуждаюсь, открываю глаза и, не производя ни малейшего движения, весь превращаюсь в слух. Долгое время прислушиваюсь к ночным звукам, но ничего особенного не улавливаю. Постепенно снова погружаюсь в дремоту, но затем опять открываю глаза и чувствую, как бешено начинает колотиться сердце: прямо над головой, в каком-нибудь метре от земли, при свете луны замечаю что-то торчащее в стене хижины. Меня пронизывает сознание, что этого предмета прежде, когда я укладывался спать, тут не было, иначе я должен был бы задеть его. Осторожно протягиваю руку и дотрагиваюсь. Стрела! Она так глубоко вонзилась в стену, что лежа я не могу вытащить ее…

И вдруг новый приглушенный стук. Рядом с первой в стену впивается вторая стрела. К счастью, эти стрелы мне ничем не грозят — защищает ограда, за которой я лежу. По углу падения стрел определяю, что таинственный стрелок находится напротив хижины. Не слишком высовываясь из-за ограды, посылаю туда сноп света из моего электрического фонарика. Вижу только заросли высоких сорняков примерно в сорока шагах и… ничего больше. Раздумываю: послать ли туда заряд мелкой дроби из ружья, но сразу же отказываюсь от такого рискованного шага. Зато кричу резко, во все горло, и мой окрик пронзительным эхом отдается в окружающем лесу:

— Гей, барбаридаде…[15]

И добавляю гадкое, нецензурное слово, случайно услышанное мною в кабачке.

Никакого ответа! Стрелы тоже больше не появляются. Зато внутри хижины разбуженный моим криком Леокадио раздувает огонь. Потом он подходит к закрытому выходу, осторожно ощупывает доски, с удивительной ловкостью отбрасывает приставленный мною кол, казавшийся вчера отличным запором, и выходит наружу. Он задает мне какие-то вопросы. Я пользуюсь этим обстоятельством, быстро собираю свои вещи и проскальзываю в хижину.

Плотно закрыв вход, мы укладываемся спать. Буквально лежа на оружии, я, насколько это мне удается, отгоняю сон. Час проходит за часом, но ни одно происшествие больше не нарушает ночи. Луна переходит на другую половину неба. После полуночи просыпается Леокадио. Он осторожно раздувает огонь и долго испытующе присматривается ко мне. Затаив дыхание и не открывая глаз, я слежу за ним из-за полуопущенных ресниц. Но вот Леокадио тихо приближается к выходу, открывает его и выскальзывает на двор… Он отходит недалеко: на два-три шага. Тихонько кряхтя, он делает то, что послушные дети должны делать с вечера, перед тем, как лечь в постель. Я чувствую себя несколько пристыженным моим прежним подозрением. Леокадио возвращается на цыпочках, чтобы не разбудить меня, так же осторожно закрывает за собой вход и ложится на свое место.

…К утру я все-таки уснул. Меня будит бормотание Леокадио и веселый треск огня в очаге. Рассветает. Леокадио встречает меня мягкой глуповатой улыбкой. Смотрю на свое оружие: в порядке. Оно там, где и было. Револьвер находится под головой, где пролежал всю ночь.

Когда становится светлее, я заглядываю ради осторожности, которая уже кажется мне излишней, в барабан револьвера и… мне становится не по себе! В барабане нет патронов! А ведь они там были вчера. Пазио заряжал барабан в моем присутствии. К счастью, в кармане у меня осталось несколько запасных патронов.

Открываю ружье. Оба патрона лежат в дуле нетронутыми.

Несколько позже бросаю взгляд на хижину снаружи. Обе стрелы торчат на прежнем месте, глубоко впившись в стену…

Вскоре после восхода солнца доносятся звонкие веселые детские голоса. Это два мальчика, мои приятели, сыновья Моноиса, выбрали себе целью ближайшую жердь и стреляют в нее из бодоки. В здешних лесах бодокой называют маленький лук длиной около метра, из которого вместо стрел метают камешки или глиняные шарики. Бразильские кабоклё и индейцы с успехом используют бодоку для охоты на небольших птиц.

Глупо сидеть весь день в хижине Моноиса, как в крепости. Не забывая о мерах предосторожности, внимательно осматривая ближайшие кусты, выхожу на площадь.

Ребята демонстрируют прямо-таки удивительную меткость. Шарик за шариком с расстояния в двадцать шагов попадают в одно и то же место на жерди, причем младший, четырехлетний сорванец, мало в чем уступает старшему в ловкости. Я не скрываю своего изумления к явной радости ребят.

Умывшись в реке, решаю отправиться в лес, чтобы добыть что-нибудь на завтрак. Ребята тоже изъявляют желание идти со мною. Оба оживлены и держатся свободно. Я не думаю, чтобы они были связаны с таинственным ночным стрелком.

Ближайшая тропинка ведет нас к лесочку, находящемуся между полем Моноиса и полями остальных индейцев. Утро и вечер, особенно утро, — лучшая пора для охоты на пернатую дичь, которая в это время наиболее подвижна и бесчисленными голосами выдает свое присутствие. Лесок полон птиц. На самой опушке мы видим тукана, который медленно перелетает с ветви на ветвь. Мальчик постарше останавливается и взглядом спрашивает меня.

— Оставим его в покое! — жестом отвечаю я: тукан не так жирен, как попугай, хотя и вкусен.

Малыш в знак согласия кивает головой, и мы входим в лесок. Идя по тропинке, я тщательно исследую кусты и стволы — не таится ли за ними какая-нибудь неприятная для меня неожиданность? Затем мы втроем смотрим вверх, прислушиваясь к лесным звукам. Неожиданно с вершины ближайшего дерева срывается стая попугаев, которых мы не заметили в гуще ветвей, и с криком летит на другое, не слишком отдаленное дерево.

Ребята делают мне знак, что эта дичь не для нас. Они правы. По отрывистым крикам птиц я узнаю попугаев тирива… Идем дальше.

Вскоре сбоку мы слышим звонкие крики других попугаев. Это мараканы. У ребятишек горят черные глазенки… Я понимаю их возбуждение. Младший мальчонка остается на тропинке, а старший и я сходим с нее насколько возможно тише и продираемся сквозь кусты. Малыш ведет меня и спустя короткое время указывает пальцем на вершину дерева впереди нас. Там, на ветке, на расстоянии полуметра друг от друга, сидят два маракана. Подхожу к ним сбоку, чтобы они были передо мной на прямой линии, в надежде на то, что одним выстрелом мне удастся свалить обоих.