Половая любовь есть неконченный и нескончаемый путь к воскресению. Тщетно стремление двух половин к целому: соединяются и вновь распадаются; хотят и не могут воскреснуть — всегда рождают и всегда умирают.

Половое наслаждение есть предвкушение воскресающей плоти, но сквозь горечь, стыд и страх смерти. Это противоречие — самое трансцендентное в поле: наслаждаюсь и отвращаюсь; то да не то, так да не так.

Первый человек, бессмертный, до грехопадения, есть Адамо-Ева, Мужеженщина; и Последний, Воскресший — тоже.

«Взгляните на изображение Его… Нежное, прекрасное лицо, прекраснейшее на земле… Девство, нежность, женственность, просвечивающая сквозь мужские признаки… Две природы в нем, и полнота в Нем человечности, закругленная, завершенная, чего и не может быть только в одном мужском или только в одном женском» (В. Розанов, ib., 189).

Так и должно быть в Том, Кто смертью смерть попрал, и полом — пол.

Св. Климент Александрийский сохранил не записанное в Евангелиях изречение Господа, аграфон: «Спросила же Его Саломея: Когда придет Царствие Твое? И сказал Иисус: Когда два будут одно, и мужское будет женским, и не будет ни мужского, ни женского» (Clemens Alexandr. Stromata, III, XIII, 92).

Что это? Половой ужас, безумие, тьма, или нечаянная радость, неведомая мудрость, невидимая часть солнечного спектра, ультрафиолетовый свет, темные лучи?

Пол есть радий, источник темных лучей, темное солнце в теле человека и мира. Радий жжет, язвит, мертвит, но и живит, исцеляет, воскрешает. Если вынуть из мира это ночное солнце, то и дневное потухнет.

Один ожог темных лучей Египта — в божественной двуполости, другой — в кровосмешениях божественных.

Союз братьев с сестрами для египтян — святейший союз. «Сестра моя, жена моя», вот самое чистое для них слово любви.

Цари Египта — суть «сыны бога Солнца», и только дети, рожденные от священных, кровосмесительных браков, сохраняя в жилах своих чистоту «солнечной крови», могут наследовать царский престол.

Женился ли Рамзес II на двух дочерях своих, мы хорошенько не знаем, но знаем наверное, что в царском роду Псамметихов, царей египетских, а также Селевкидов, царей сирийских, находившихся под влиянием Египта, существуют «богоподобные» браки отцов с дочерьми, сыновей с матерями. Селевк I разводится с женой своей, Стратоникой, и отдает ее в супруги сыну. Антиох обручается с родной матерью, Клеопатрой-Селеной, бог Солнца — с богиней Луны.

В кровосмешениях люди подражают богам, потому что все браки богов кровосмесительны.

Каждое утро бог солнца, как младенец, рождается от небесной богини Нуит; каждый полдень, как муж, зачинает от той же богини, матери своей, новое солнце, себя самого. «Я — Амон, который мать свою сделал беременной».

Изида — сестра, супруга и мать Озириса: он рождается от нее в тот мир, воскресает. «Возьми в уста твои сосец Изиды, сестры твоей, и соси устами твоими молоко матери твоей» (надпись на пирамиде Унаса).

Тут уже не простые числа, а логарифмы половых беззаконий, лестница кровосмешений.

И, наконец, метафизический предел их. «Ты — Скарабей со сложенными крыльями, как собственный сын свой, рождаешься», — говорится первичному богу, Атуму-Ра, Мужеженщине.

Так восходящая лестница кровосмешений есть путь к божественной двуполости, к целой Совершенной Личности: «Когда будут два одно, и мужское будет женским, и не будет ни мужского, ни женского, придет Царствие Небесное».

В одной из самых «магических» повестей Гоголя («Страшная месть»), писателя, кажется, вообще наиболее «магического» во всемирной литературе, потому что наиболее насыщенного «половым радием», — старый колдун влюблен в дочь свою, Катерину. «Страшно, страшно!» — повторяет Гоголь, но сам не понимает, что с ним происходит; соблазняется этими «чудесами радия», как будто смутно предчувствует сверхъестественное в противоестественном. От этих-то соблазнов он и погиб, испепеленный ожогами темных лучей.

Колдун, влюбленный в дочь свою, — «чертов брат», «антихрист». Но вот, по наблюдению Вейнингера, невинные отроки, в сновидениях, испытывают половое влечение к матерям своим (Вейнингер, ib., 264). Первые ангельские грезы любви кровосмесительны.

Так, в естестве пола заложена противоестественность, а может быть, и сверхъестественность. Кто-то здесь прошел и оставил во тьме светящий след: прошел оттуда, из вечности во время, и след — закон деторождения; прошел туда, из времени в вечность, и след — половое беззаконие в религиях.

Кровосмешение Эдипа — безысходная трагедия, неразгаданная тайна Сфинкса (Египта), потому что здесь уже потерян смысл «божественных кровосмешений»: трагедия есть непонятая мистерия.

В половых беззакониях «пол идет против естества и рушит законы его… Чрево мира как бы пробуравливается, и в узенькую воронку потрясающего случая мы разглядываем еще второе над или под миром чрево; еще землю и опять небо — звездное же, но уже не с нашими созвездиями, — лилейное, но где цветы уже не наших садов» (В. Розанов. В мире неясн., 116–117).

Как же полу не идти против естества своего, не рушить законов своих, когда эмпирический закон пола — рождение и смерть, а трансцендентная воля его — воскресение?

В чем ужас кровосмешения?

Сим и Иафет, «шли задом», пятились к отцу своему Ною, чтобы покрыть наготу его (Быт. IX, 23); отворачивались, рожденные от родившего, по естественному течению пола во времени, ибо таков основной закон бытия: все уносится вниз по течению времени. Но вот, в кровосмешении, этот закон ломается: рожденное поворачивается лицом к родившему; рождает оттуда, откуда само родилось, и тем самым как бы поворачивает время назад, заставляет реку течь вспять. Происходит как бы трансцендентный, в самом теле человека, вывих времени.

В этом ужас кровосмешения, а в чем соблазн?

Закон времени, закон пола: рождение — смерть. В беззаконнейшем из половых беззаконий, в кровосмешении, человек восстает на этот закон: не хочет рождаться, потому что не хочет умирать. Если все уносится вниз по течению пола и времени к смерти, то надо повернуть течение назад. «Последний враг», смерть, гонит человека, и он бежит; но вдруг останавливается, поворачивается лицом к врагу, чтобы сразиться и, может быть, победить.

Сам человек этого сделать не может, но за него делают боги в кровосмешениях, и он подражает богам.

О, конечно, в древнем Египте это не сознавалось и не говорилось так, как я сейчас говорю! Там все темно, слепо и немо. Но тем изумительнее, что глаз еще не видит, а рука уже осязает, находит во тьме ощупью.

Надо ли говорить, что загадка Сфинкса разгадана, закон «кровосмешений божественных» отменен для нас Тем, Кто сказал: «Я и Отец одно?»

И, наконец, последний, сильнейший ожог «темных лучей» — половая любовь живых к мертвым.

Гоголь знал и об этом. Прекрасная панночка-ведьма скачет верхом на молодом бурсаке Хоме Бруте; но он отмаливается, сам вскакивает на нее и, загоняв до смерти, влюбляется в мертвую.

«Он подошел к гробу, с робостью посмотрел в лицо умершей — и не мог, несколько вздрогнувши, не зажмурить глаз… Такая страшная, сверкающая красота!.. В чертах лица ничего не было тусклого, мутного, умершего: оно было живо» («Вий» Гоголя).

Жизнь сквозь смерть, пол сквозь смерть — вот в чем соблазн этого ужаса.

Тут, в самом деле, «чрево мира пробуравливается, и сквозь узенькую воронку потрясающего случая мы разглядываем второе небо, но уже не с нашими созвездиями, — лилейное, но где цветы уже не наших садов».