О воскресении поют после плача и флейты Таммузовы.
И на другой шумерийской дощечке — та же воскресная песнь:
Вот, может быть, первая песнь человечества «клейким весенним листочкам», «росткам», naster, зеленеющим, после потопного половодья, когда вознесся от влажной земли благовонной пар, как дым от кадильницы:
О конце Таммузовых таинств мы ничего не знаем, но отчасти можем судить о них по концу позднейших таинств Адонисовых.
Когда, после семидневного плача, наступает тишина, то снимают с плащаницы восковое изваяние мертвого тела, с кровавою раною, омывают его водою, умащают елеем, облекают в багряницу, полагают во гроб; может быть, уносят, погребают; возжигают светильники и вдруг, в тишине, в полночь, слышится издали, от места погребения, исступленно-радостный клик: «Таммуз воскрес!» — «Великую обитель сени смертной ниспроверг!» — как сказано в молитве Мардуку-Таммузу. Это и значит: «Смертью смерть попрал».
«Сущим во гробах жизнь даровал».
Что воскресило Таммуза? То же, что Озириса: любовь. Любовь есть бесконечное утверждение личности не только по сю, но и по ту сторону смерти. Именно такою любовью и возлюбила Озириса-Таммуза Изида-Иштар: «Никто не любил тебя больше, чем я!» Как живого, любит и мертвого, ибо «крепка любовь, как смерть». Любовь нисходит и в смерть. В смерти любовь — Живая Вода на дне ада.
Если Бог един и личен, то не может не воскресить того, кто личен и един; если Бог есть любовь, то не может не воскресить любящего. «Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?» Любовью жало смерти притуплено, победа ада упразднена.
Не только душу, но и тело. Весь человек живет, и умирает или воскресает весь, с душой и с телом.
Воскресшее тело родится из мертвого, как ягненок из чрева овцы, росток из семени. Не бессмертия души ищет Вавилон, а воскресения плоти: тайна воскресная для Вавилона, так же как для Египта, есть тайна животная, растительная, звездная — тайна всей космической плоти.
Вечной жизни живых ищет Гильгамеш и не находит; воскресения мертвых ищет Таммуз и находит.
Человек умер — умерло человечество: таков смысл Гильгамешева мифа, а смысл мистерии Таммузовой: человек воскрес — воскресло человечество.
На все человечество прошлое до начала времен еще не пришедший Сын Человеческий откинул две исполинские тени: одна — Озирис, другая — Таммуз. Разве это не чудо? Но вот, чудо еще большее: по тому, как движется тень человека, мы узнаем, что человек делает; по двум теням еще не пришедшего Сына уже знает человечество от начала времен, что Он сделает.
Тени телу своему подобны во всем, кроме одного, что мы сейчас даже назвать не умеем, ибо кто знает сейчас имя того, о чем сказано: «Крепка любовь, как смерть»? Смерть побеждает, воскресает Таммуз-Озирис тогда, когда соединяется с Иштар-Изидою, Жених — с Невестою. Женихом назван и Сын Человеческий; но не сходит за Ним в ад, не воскрешает Его Невеста.
Почему же именно здесь, в поле, в тайне Двух, между тенями и Телом — прерыв?
Хорошо ли видит наш глаз? Ведь если тайна Одного, личность, связана с тайною Двух, полом, то в предельном утверждении личности, Воскресении, эта связь не может быть прервана.
Вглядимся же пристальнее: не следует ли и в этом, так же как во всем остальном, тень за Телом?
Посмотрим, как совершается в Таммузе тайна Двух.
ТАЙНА ДВУХ В ТАММУЗЕ
«Ложесна Твоя престол сотвори и чрево Твое пространнее небес содела», — поется в церкви песнь Пречистой Деве Матери.
Ложесна, женский стыд, для христианских девственников есть бездна ада, престол диавола. И вот, этот престол разрушен, Бог сошел в ад. Так оно и есть, не может быть иначе, если Непорочное Зачатие — истина. Там, где наши грешные очи смежаются, открываются очи святых и видят: в ложеснах — Бог.
Бог в ложеснах — последняя точка пути бесконечно длинного, темного, тайного. Весь Египет, Вавилон, Ханаан, Хеттея, Эгея, Израиль — весь Отчий Завет идет по этому пути.
Когда привратник вводит богиню Иштар в седьмые врата ада, то снимает «с ложесен ее покров стыда», subat palti ša zumriša.
«Зачем, привратник, ты снял покров со стыда моего?»
«Войди, госпожа моя! Таков закон царства подземного».
Рождение-смерть есть закон пола; пол покрывается смертным страхом-стыдом, как ночь — днем, тот мир — этим. Вот почему снятие покровов — половое бесстыдство — есть смерть, а целомудрие — целость пола, целость личности — есть жизнь и, в последнем пределе, вечная жизнь — Воскресение.
На Вавилонскую башню, Zikkurat, семиярусную, семивратную, восходит «божья невеста», enitu, жрица богини Иштар, и, когда, в седьмых вратах, снимается с ложесен ее покров стыда, несметные толпы молящихся падают ниц в благоговейном ужасе:
«Ложесна Твоя престол сотвори и чрево Твое пространнее небес содела!»
«Какая мерзость!» — вот наше первое чувство при этом совпадении древнего с новым. Безбожник Вольтер хохочет, а верующий в Бога Паскаль ужасается, но оба согласны в этом, и только в этом — в ощущении древней святыни, как мерзости. Тут вообще между нами нет споров; во всем разделяемся, воюем, но тут наступает мир: ни эллина, ни варвара, но все — «новая тварь», новый мир — антипод древнего. Религиозно-половое чувство древних богопротивно для нас, так же как для них — наша религиозно-половая бесчувственность. Центростремительная сила пола сделалась центробежною: чем когда-то все притягивалось, от того ныне отталкивается все. Неощутимо, невидимо перевернулся мир на оси своей, и это величайший из всех переворотов, из всех «революций» величайшая.
Кости наши извела половая проказа, духовный сифилис, но мы молчим, стыдимся говорить об этом; так молча, в стыде и погибнем. Никогда не поймем, что пол есть место святое или проклятое, врата неба или ада, но глубина, а не плоскость. Всею своею тяжестью навалился на эти врата наш мир, наш ад, чтоб не открылись.
