Но многим ли под силу евангельский завет беззлобия, прощения и любви? Открытые внешнему злу именно потому, что зло было в них самих, в большинстве своем люди предпочитают искать других, хоть и менее эффективных, но зато более легких путей защиты.

Большая группа таких приемов по своей сути больше всего напоминает громоотвод, который, как известно, специально ставится выше здания, чтобы принять на себя возможный удар. Так и здесь с той же целью нарочно усиливается, акцептируется какая-то характеристика визуальная, акустическая.

Таков, например, обычай вешать на шею корове или волу колокольчик. Делается это вовсе не для того, чтобы было легче найти животное, если оно потеряется, как полагают некоторые горожане. Исходно обычай этот, известный еще в Древнем Риме, существовал, чтобы защитить скот от порчи и колдовства. Этому же служил и знаменитый «колокольчик дар Валдая» под лошадиной дугой. Звук, воспринимаемый раньше образа, как бы принимал на себя, гасил могущий быть удар.

Таков же смысл и другого обычая, сохранившегося и сейчас в некоторых местах Украины – повязывать на домашних животных красные лоскуты. Оберег этот известен и в других странах – в Германии, в Англии. Считается, что человек, у которого «дурной глаз», прежде всего заметит красный цвет и на этом взгляд его как бы разрядится. Этой же защитительной, магической цели служили исходно и традиционные украшения – серьги, кольца и бусы. Их надевали, в первую очередь ради того, чтобы отвлечь, разрядить, обезоружить «дурной глаз».

Точно так же чисто магической, а вовсе не эстетической потребностью порожден обычай, существующий в деревнях и сейчас – сажать рябину у самых ворот дома. В городских квартирах ту же защитительную роль выполняет зеркало, висящее в прихожей. Могут сказать, оно служит другой цели – чтобы человек, приходя или уходя, мог взглянуть на себя. И это тоже, но исторически изначальный смысл этого обычая тот же – «погасить» «дурной глаз» входящего человека. Именно с этой целью устанавливали зеркала у входа в дом в средние века.

Можно вспомнить в этой связи и интересное наблюдение, сделанное в прошлом веке в Калужской губернии. «Едва ли ни в каждом входе в дом, – писал путешественник, – глаз невольно встречается с старыми лаптями… На мой вопрос, для чего висят у них старые лапти? – отвечали: „Вишь ты, как войдешь во двор, да видя такие лапти уже подумаешь о них… Стало быть с первого раза глаз и сломишь над лаптями, тогда уже не сглазишь во дворе ни скотины, ни в избу пришедши сидящих за работой баб, ни ягнят, ни телят…“»

Особый вид оберегов – талисманы и всевозможные амулеты.

И еще один вид защиты от колдовского нападения, сглаза и вообще любого несчастья должен упомянуть я. Это заговоры. Причем для каждой ситуации, па каждый случай жизни свой. Особый на охоту, особый в дорогу, особый – для ратного человека, идущего на войну: «Встану я рано, утренней зарей, умоюсь холодной росой, завалюсь за каменной стеной, кремлевской. Ты, стена кремлевская, бей врагов супостатов, дюжих татар, злых татарченков, а я был бы из-за тебя цел, невредим…»

Один из таких заговоров, бытовавший на Севере, в Поморье, особо оговаривал свое защитное действие «от русского портежа, и от корельского портежа, и от финляндского портежа».

Но самым верным представлялось – прибегнуть к помощи других ворожей и колдунов, чтобы те оградили от злых сил. Этот обычай обращаться к ведунам и бабкам с просьбой снять заклятие или сглаз, сохранился и сейчас. В отличие от тех, кто наводит болезни и порчу, эти ведуны и бабки для снятия зла прибегают к святой воде, кресту и молитве.

Существовал еще один путь, казавшийся радикальным – вообще избавиться от ворожей и колдунов, опасных обществу, могущих причинить вред. То, какой способ избирался для этого в разные времена, говорит не только о жестокости нравов, – это само собой. Свидетельствует он и о том бессилии и ужасе, которые испытывали люди перед лицом насылателей порчи и зла.

Не имея возможности склонить свою паству к добру и сделать тем неподвластной злу, русская церковь, как могла, пыталась противоборствовать этой волне сглазов, порч и вредоносного колдовства. Но многое ли могла церковь в стране, где вся сила в обществе во все времена принадлежала светской власти?

По Правилу митрополита Иоанна (XI в.), занимающихся чародейством надлежало отвращать от этих злых дел словом и наставлением. Если же они останутся глухи к словам, и станут упорствовать, их следовало наказывать с большой строгостью, но не убивать и не уродовать их тел, ибо этого не допускает учение церкви.

Изначально, надо думать, самым решительным в такой борьбе было просто изгнание. Это рекомендует и поучение в Четьях-Минеях – делать так, чтобы в приходе не было ни колдунов, ни ворожей. А приговорная грамота Троице-Сергиева монастыря ( 1555 г .) призывает «волхвей и ворожей выбить из сел», т.е. попросту изгонять их силой.

Не берусь судить, сколь сурова была эта мера, но думаю, это было не самое худшее по тем жестоким временам и нравам. Даже тогда, когда под таким ударом оказывался человек просто оговоренный или попавший под подозрение. Суд народа, суд толпы, неправедный и беспощадный никогда ни одно сомнение не склонен был толковать в пользу подозреваемого. Такие суды знали обычно только один приговор, не ведавший ни милости, ни пощады. И чаще всего творились они от имени светской власти. В 1024 году князь Ярослав переловил в Суздале всех волхвов. Одних казнил, других обрек заточению, судя по всему, пожизненно. В 1071 году, повествует летопись, неведомо откуда появившись, волхвы поднялись по Шексне и пришли на Белоозеро. Воевода князя Святослава Ярославича велел схватить их, и все они были казнены. В том же году некий волхв появился в Киеве, смущая народ. В одну из ночей он пропал. И хотя в летописи не говорится, что постигло его, по участи других волхвов можно догадаться и о его судьбе.

Особую роль в таких расправах играл огонь. Древнейший языческий культ огня воскрешался при этом как средство очистительной казни. Огонь и только огонь мог защитить тех, кто решились противостоять колдуну, от последующей, может, посмертной его мести. В 1227 году новогородцы сожгли колдуна на базарной площади, в 1411 году псковичи возвели на костер «жонок», повинных, как полагали они, в моровой язве, а еще раньше суздальцы избивали (убивали) «старую чадь» (старух), видя в них виновниц неурожая.

Только малая часть таких судов и расправ оказалась известна нам. Обыденность подобных самосудов не давала повода, надо думать, заносить их в летописи или в какие-то тексты, которые дошли до нас.

Когда в 1591 году в Астрахани заболел сторонник Москвы, местный князь Мурат-Гирей, туда по слову царя срочно отправлен был Астафий Пушкин – учинить розыск с пыткою – кто подослал ведунов, чтобы болезнью погубить князя. Когда заподозренные под пыткой сознались, воеводы велели злых колдунов этих, наславших на князя вред, сжечь на поле.

Обязательно ли правдиво было такое признание, сделанное под пыткой? Когда в 1674 году в Тотьме некая Феодосья, после пытки приговоренная к сожжению, была возведена на костер, она кричала с помоста, что никакой порчи ни на кого не насылала, что поклепала на себя, не стерпев мук. Но признание это не изменило ее судьбы. Из двух утверждений, в застенке и принародном, предпочтение было отдано тому, которое возвело ее на костер. В делах о колдовстве любое сомнение, как говорил я, толковалось против обвиняемого.

Этот принцип исходной виновности настолько подчинял себе все, что даже если подозреваемый ни в чем не сознавался под пыткой, это понималось как еще более убедительное свидетельство его виновности, чем если бы он сознался. При всей явной нелогичности такого вывода, в нем был, однако, свой смысл. Тот, кто оказывался способен выдержать все пытки, проявить упорство и не сознаться, должен был, безусловно, обладать какими-то исключительными способностями, недосягаемыми для обычного человека. А если он оказывался так непохож на остальных, кем еще мог бы он быть, как не чародеем и колдуном?