— Я видела войну, смерть, я видела пули и кровь! — кричала бабушка годы спустя. Еле живая, от голода умираю, косы растрепались… А он сидит, сверкает своими дурацкими зубами!

— Лизочка! — радушно приветствовал бабушку дедушка. — А ты-то что здесь делаешь?

Историю о том, как дедушка нашелся на борту глиссера, бабушка рассказывала часто. Мы с двоюродной сестрой Машей больше любили другую — про то, как Лиза вернулась в Ульяновск и обнаружила, что Лариса лежит со скарлатиной. Каждый вечер бабушка шла сквозь снег в госпиталь, неся Ларочке оладьи из картофельной шелухи. Пока однажды, в метель, не упала и не свалилась в канаву, да так, что не выбраться.

— Я закоченела в той канаве и задремала, прислонившись к каким-то твердым бревнам, — рассказывала она нам. — А в утреннем свете поняла, что это были не бревна, а…

— Ампутированные руки и ноги! — хором выкрикивали мы с Машей.

Мама пролежала в госпитале месяц и помнит оттуда только оладьи. И вообще все ее военные воспоминания в основном о еде. Например, она помнит, чем кормили в школе, куда она пошла в Ульяновске. В 11:15, на большой перемене — завтрак. С грязного цинкового подноса детям раздавали по одному тонкому, посыпанному маком бублику и одной подушечке — зеленой, голубой или розовой конфете размером с ноготь, с вареньем внутри. Ели все вместе — это был ритуал, даже таинство. Кладешь конфету под язык и сидишь, не дышишь, ждешь, когда во рту наберется лужица сладкой слюны. Потом ловким маневром посылаешь сладкую волну и крупинки сахара на кончик языка. Сам не свой от предвкушения, прижимаешься лицом к бублику и нюхаешь. Потом надо выплюнуть конфету в руку и осторожно откусить от бублика. Из-за конфетной сладости во рту он кажется лучшим на свете пирожным. Куснул бублик — лизни подушечку. Удовольствие надо было растянуть на все пятнадцать минут перемены. Труднее всего было оттягивать восхитительный момент, когда конфета трескалась и изнутри начинало вытекать варенье. Самые стойкие одноклассники ухитрялись выплюнуть недоеденную подушечку и сберечь для младших братьев или сестер. Маме это никогда не удавалось.

Манеры моей мамы безупречны, она леди во всех отношениях. Но до сих пор она ест как дикий волк, как пришелец из голодного края. Никто за столом еще вилку в руку не взял, а ее тарелка уже пуста. Иногда в дорогих ресторанах мне становится стыдно за нее — а потом стыдно за свой стыд.

— Мам, ну, правда, говорят, еду полезно тщательно жевать, — слабо увещеваю ее я.

— Да что ты говоришь! — отвечает она.

От мамы я знаю, что для гражданских выживание зависело от одного слова: «карточки». Их печатали на большом листе бумаги сразу на месяц — квадратные талоны с печатью, именем и подписью получателя и безжалостным предупреждением: «При утере карточка не возобновляется», — потому что коррупция и подделка карточек процветали. Потерял карточки? Желаем удачи.

В свои семь лет мама была опытным специалистом по карточкам. Ее посылали в магазины их отоваривать, пока дедушка Янкель рыл окопы, а Лиза с Юлей нянчили Сашку. Важнее всего были хлебные карточки. Однажды утром Лариса пришла к булочной задолго до открытия и стояла среди сотен людей, таких же, как она, красноносых, с опухшими глазами. Когда приехала машина с хлебом и двое грузчиков понесли в магазин ароматные, с толстой корочкой, темные кирпичи, она старалась не слишком глубоко вдыхать холодный воздух. За прилавком стояли суровые женщины в запятнанных синих халатах поверх бесформенных ватников и взвешивали каждую пайку хлеба до последнего миллиграмма. Они топали ногами, чтобы согреться, а руками в перчатках без пальцев ловко отрезали нужные талоны.

Подходила мамина очередь, и она слегка запаниковала. Дома с утра отключили свет, и она не смогла выбрать нужные карточки и взяла все. Было первое число. В кармане голубого пальто «как у принцессы», привезенного Наумом из Швеции, лежали сложенные листы с карточками на каждого члена семьи — на крупу, сахар, хлеб, мясо. Лариса едва могла их нащупать — от холода онемели руки.

Зачем только она положила все карточки на прилавок! Но как еще ей было их листать, когда сзади толкаются и кричат? Зачем сразу так запаниковала, когда со всех сторон потянулись руки? Руки, пальцы, варежки, перчатки, пахучие подмышки, нервное дыхание. Пальцы ползли по прилавку, как щупальца — заскорузлые черные, костлявые с белыми анемичными ногтями, распухшие красные. Карточки исчезли с прилавка. Продавщица мрачно усмехнулась и указала пальцем с обкусанным ногтем на выход.

Стоя на крыльце булочной, мама представила себе то, что представляла с тех пор, как обрела способность воображать. Она ясно увидела, как Наум возвращается домой. На нем серый гражданский костюм, который он надел, уезжая в Ленинград. Она почти ощутила лавандовый запах одеколона. «Лизочка, я приехал!» — крикнет он, вглядываясь в тощие, призрачные фигуры на складе. Потом он их заметит, раскинет руки и побежит к ним. И что он увидит? Лизу, дедушку, Сашку — и Ларису с Юлей, бледных и величественно прекрасных в одинаковых пальто с мехом, «как у принцесс». Тихо и неподвижно лежащих на полосатом матрасе, как Катин младенец. Мертвых. Те, кто теряет карточки в первый день месяца, умирают. Умирают от голода, от того что целых тридцать дней у них не было каши и хлеба, а у малыша — его крошечной порции молока. Завоет ли Наум, как выла соседка Даша, получив похоронку? Или найдет себе новую жену, которая не будет кричать и впадать в истерику, как обязательно сделает Лиза, когда Лариса придет домой без хлеба и без карточек?

Домой идти было нельзя. И мама пошла в единственное место в городе, где электричество никогда не гасло и где по красивым комнатам был разлит дух уютного, зажиточного счастья. Она часто приходила в этот старинный деревянный двухэтажный дом, стоявший на той же улице, что и их склад. Она убегала туда, чтобы не видеть жалкого дедушку Янкеля, чистившего бородавчатую картошку, не слышать сулящий беду Голос по радио. Тот дом был не тронут войной. Там мама Мария Александровна никогда не кричала на детей. Она играла на рояле в гостиной, а вся семья пила чай из самовара. В семье было шесть детей, но всеобщим любимцем был мальчик Володя. Лариса любила разглядывать его детскую фотографию, на которой светлые кудряшки обрамляли высокий упрямый лоб. У Володи-студента было гордое, сосредоточенное лицо и умный пристальный взгляд. Он был лучшим учеником в классе. Он никогда не врал родителям. Он боролся за правду и справедливость. В Володиной комнате под крышей, оклеенной бежевыми обоями, мама часто садилась в деревянное кресло между опрятным письменным столом и книжной полкой с томами Пушкина, Тургенева и Гоголя и мечтала. Везло Володе — он спал в кровати один, не то что Лариса и Юля. У него на стене висела такая красивая карта мира. И зеленая лампа на столе — такая мирная, такая убаюкивающая.

— Девочка, девочка, проснись, пора домой, — кто-то мягко тряс Ларису за плечо. — Дом-музей Ленина в пять закрывается, — сказала смотрительница.

Вернувшись домой, Лариса долго-долго сидела, обхватив Лизу руками, и гладила ее острую лопатку под грубой шерстяной тканью. Про потерянные карточки Лиза ничего не сказала. Она слишком хорошо помнила, как сама в детстве, в двадцатые годы, потеряла еду: огромный бородач выхватил у нее из рук буханку хлеба и тут же сожрал.

Спас их не кто иной, как Катя, проститутка и спекулянтка.

— Лиза, дурочка, у тебя ж есть сундук!

И каждые несколько дней Лиза и Катя отправлялись на черный рынок на окраине Ульяновска и продавали элегантные рубашки, костюмы и галстуки Наума из синего сундука. Выходной костюм ушел за мешок пшена, которым они питались до конца месяца. На завтрак варили жидкую, водянистую пшенную кашу. На обед — пшенный суп, сдобренный селедочными головами. Вкуснее всего был ужин — пшенка, запеченная в чугунке в русской печке. Русские, пережившие войну, делятся на две категории: одни боготворят пшенку, другие ее не выносят. Но все они согласны в том, что пшено — это жизнь.