Останавливаю машину и вбиваю «Ардмор, Оклахома» в GPS. Оказывается, Ардмор находится на границе с Техасом, довольно далеко отсюда.

Ладно. Долгая поездка — звучит здорово.

Будь проклят тот, кто придумал долгие поездки. Два дня — и монотонность бесконечного асфальта начала и меня вгонять в депрессию.

Долгие поездки за рулем — это самое дерьмовое, что может быть для одинокого человека на планете. По крайней мере, на лодке есть море в качестве компаньона; ты все время то возишься с парусами, то следишь за ветром и за штурвалом, то проверяешь течение и небо. Время от времени видишь косяки дельфинов или проплывающих китов. Но за рулем? Все скучно и монотонно. Ничего, кроме радио, ничего, кроме бесконечных желтых и белых линий, асфальта, ферм, пустынь и прерий, и огромная пустота впереди, а еще большая позади.

Ничего не остается, кроме как думать.

И это ни к чему хорошему не приводит. Бесконечные сожаления. Я заново проживаю последние двенадцать или тринадцать лет своей жизни, и да, конечно, есть и хорошие воспоминания. Я не жалею ни о чем. Я просто... не знаю.

Что это такое?

Столкнувшись со смертью, вроде как прозреваешь. Мог бы я сделать что-нибудь иначе? А если бы я посвятил свои последние дни тому, чтобы добиться чего-то, стать кем-то, чтобы сделать что-то стоящее? Где бы я оказался?

Этого не узнать никогда.

Я думаю об Астрид, о ее целеустремленности и тонко замаскированном неодобрении роскоши и излишеств моей жизни. Я просто бил баклуши, а для людей, вроде нее, это равносильно анафеме. Она использовала меня, чтобы хорошо провести время, но не стала бы меня жалеть ни при каких обстоятельствах.

Удивительно, но мысль о том, что Астрид использовала меня в качестве секс-партнера — и только — причиняет боль. Ей просто было хорошо со мной, и ничего больше.

Забавно, как все это ощущается теперь, когда мы поменялись ролями.

Мне казалось, у нас были хорошие отношения, мы мило провели вечер. Я не доучился в колледже, но я много читал. В открытом море делать нечего, кроме как читать, поэтому я много читал, и у меня были разные интересы. Я читал биографии, исторические книги, книги по психологии, философии и антропологии, фантастику всех жанров. Это было бессистемное самообразование, но оно давало мне возможность общаться на различные темы с кем угодно.

Но Астрид? Она была высокообразованной, очень сложной. Мы провели вместе всего несколько часов, но наш разговор все еще отзывался эхом в моей голове.

Она застряла в моей голове.

То, что она сказала. Записка, которую она оставила. Я имею в виду, она даже не удосужилась попрощаться, позавтракать, не захотела проснуться рядом со мной. Ничего. Только утро и записка.

Это все, что я для нее значил. Почему?

Потому что для нее человек определялся тем, что он делает. А я? Я на самом деле не делал ничего — только устраивал вечеринки и ввязывался во всякие опасные приключения. В ее глазах я был никем.

Черт побери, она была права.

И об этом я думаю во время долгой поездки на юго-восток, к Оклахоме.

Первый намек на перемены для Лахлана Монтгомери появляется в виде едва не случившейся аварии на шоссе.

Я устал, но все еще за рулем после хорошего тринадцатичасового нон-стопа. Голоден, в глазах двоится. Всю прошлую ночь ехал с открытыми окнами и орущим вовсю хеви-метал радио.

Это двухполосная магистраль, проходящая через дикие пустыни — километры пустоты со всех сторон, километры сельскохозяйственных полей, ничего не видно, кроме каких-то мазков кукурузы, пшеницы или сои, или что это там выхватывают из темноты фары. Иногда я пересекал еще одну маленькую дорогу или колею, или видел дом вдалеке — с бело-желтым светом над амбаром.

Дорогая пустая, и у меня слипаются глаза.

Еще мгновение — и огромная коричневая фигура возникает прямо посреди дороги, глаза отражают свет фар. Я чертыхаюсь, вжимаю в пол тормоз, дрифтую, торможу и едва не сбиваю то, что выскочило мне навстречу. Маленький олень или большая собака. Койот? Я не знаю. Все произошло мгновенно.

Я стою боком прямо посреди дороги, а фары освещают шоссе ярким светом.

Что-то большое и темное сидит в тени, спрятавшись от света моих фар. Я выхожу из машины и осторожно иду вперед.

Слышу рычание, низкое и злое.

Я пячусь, приседаю, и уже готов бежать к открытой двери грузовика.

Но затем силуэт скользит вперед, на свет…

Это собака, фух. Ирландский волкодав, если я не ошибаюсь. Огромный, действительно огромный. Лохматый серо-коричневый мех выглядит свалявшимся и грязным. Собака ужасно худая. Бездомная?

Я встаю на колени и щелкаю языком.

— Иди сюда, мальчик. Все в порядке.

Это кобель? Пока неясно. Собака приседает, голова опущена, хвост прижат. Она рычит, но осторожно приближается.

Я похлопываю по бедру, стараясь выглядеть спокойно.

— Давай, давай же. Я не причиню тебе вреда. Иди сюда. Все хорошо.

Мне приходится постараться, но после долгих уговоров собака, наконец, решается подойти ко мне, а потом вдруг переворачивается на спину: лапы в воздухе, хвост колотит по асфальту — это девочка.

— Привет, девочка, — я нежно глажу ее живот, подбородок, уши.

Она перекатывается обратно и садится. Боже, да она огромная — я сижу на коленях, и она выше меня. Она будет выше меня, стоя на задних лапах, а на четырех лапах легко достает мне до бедер. Я ищу ошейник у нее на шее, и мое сердце сжимается. Ошейника нет — просто старая веревка с размочаленным концом. Веревка так туго сжимается вокруг ее горла, и это просто чудо, что она может дышать. Иисусе.

У меня в кармане есть складной нож. Я вынимаю его, осторожно разворачиваю лезвие, и, бормоча что-то успокаивающим тоном, скольжу лезвием между кожей и веревкой, осторожно разрезая. Мне приходится постараться, и я рычу от нетерпения. Но вот веревка разрезана, собака подпрыгивает и, словно улыбаясь мне, гавкает.

— Ну, девочка. Что теперь? — я оглядываюсь, но, ясное дело, вокруг нет ничего и никого. — Хочешь поехать со мной? Правда, я не знаю, куда еду.

Она трясет головой, как будто понимает, а потом бежит к грузовику и садится рядом. Умная псина, да? У меня на заднем сиденье есть старое шерстяное одеяло. Я расстилаю его для нее и хлопаю ладонью. Она легко запрыгивает, ложится на одеяло, а морду кладет на лапы. Виляет хвостом, глядя, как я усаживаюсь на водительское сиденье.

Я оглядываюсь на нее.

— Думаю, мы теперь друзья, да? Как мне тебя называть?

Мягкая морда, большие коричневые глаза пялятся на меня.

Смотрю на GPS. Я в Юте, так что...

— Эй, подружка, как делишки? — я смеюсь над своей глупой шуткой: пою кантри собаке, а ведь мне даже не очень нравится кантри-музыка. Я счастлив, вот что. — Как насчет Юты?

Она громко гавкает, ее уши приподняты, голова наклонена вбок.

— Юта?

Еще один «гав».

Либо эта собака меня понимает, либо я сумасшедший.

Наверное, оба варианта.

— Хорошо, Юта. Привет, Юта. Меня зовут Лок. Готова ехать?

Она снова кладет голову на передние лапы, ее веки трепещут и закрываются. Думаю, она готова.

Продолжаю путь, пока не натыкаюсь на один из тех крошечных городков у шоссе, в которых есть пара закусочных, приличный мотель или что-то в этом роде, более или менее сносный супермаркет, две или три бензоколонки и торговый центр.

Уже очень поздно, но мне удается найти мотель и заплатить наличными за номер на первом этаже. Я паркуюсь перед дверью, опускаю окно для Юты, приношу ей немного воды в ведерке и даю напиться. Как только она угомонится, я зайду в номер и посплю пару часов. А утром загляну в ближайший магазин, чтобы прикупить кое-что для своей новой подружки.

«Что я делаю?» — спрашиваю я себя, проходя мимо полок с собачьими принадлежностями. Почему я беру на себя ответственность за собаку? Это глупо. Собака — последнее, что мне нужно.