— Мама была права. — засмеялся Лехельт. — Ты очень здравомыслящая девушка.

— Разве это плохо?

— Что русскому здорово, то немцу смерть. Кому-то плохо, кому-то хорошо…

— А тебе?

— Я тебя люблю. Но я не такой здравомыслящий.

— А какой ты? Как твои ребята?

— Клякса… это мы шефа так дразним, Кира, Дмитрий Аркадьевич — они все хорошие люди, но они уже другие. Не такие, как мы с Вовкой. Но я иногда чувствую, что это неотвратимо. Это судьба.

— Ну… с Кирой все ясно… истеричка в начальной фазе климакса.

Андрей нахмурился, но сдержался.

— А судьбы не существует, Андрюшенька. — продолжила Марина. — Судьбу мы сами творим.

— Ты в это серьезно веришь? Некоторые варианты судьбы меня определенно не греют.

— А что тебя греет? Прозябание на жаловании?

— Я тоже когда-то так думал. — сказал Лехельт. — Тут есть кое-что помимо денег... В деньгах не измеряемое. Это разные вещи, они не заменяют друг друга. Хорошо бы совмещать их, да не всегда удается. Мне жаль будет это все потерять. Но моя фирма не прогорит, не волнуйся. Это исключено.

— Чем-то надо жертвовать. Ты, по-моему, излишне все усложняешь.

— Рома зато все упрощает.

— Рома чересчур все упрощает! До чистого фрейдизма, до зоологии! Но в одном он прав — надо стремиться жить достойно.

— Осталось только понять — что значит «жить достойно».

— Например — это не тащиться пешком по ночным улицам, а ехать на машине. Не обижайся! Ты сегодня ночуешь у меня. С родителями я уже договорилась. Не всегда же нам будет так вести с защитниками, как в прошлый раз...

«Что ж, разведчик Дональд! — подумал Андрей. — Вот и близится твой роковой час! Не зря Волан говорил: ты уйдешь со службы, как только захочешь жениться — или не уйдешь никогда».

— Дай хоть университет закончить! — брякнул он в голос и Марина немо изумилась.

Тем временем Морзик с Людмилой, до одури напрыгавшись на досках танцевального клуба в ДК Ленсовета, отполировав коктейлями выпитое и съеденное у Киры, дважды подравшись с какой-то нечистью, благополучно достигли Вовкиной холостяцкой квартиры, за поднаем которой он отдавал, не жалея, половину зарплаты.

В случаях, подобных этому, затраты окупались.

— Только чур! Никаких Вермаров! — сказал Морзик заплетающимся языком. — Ты извини, у меня папа простой шофер. Я этого всего… ну-у…, — он повертел пальцами перед глазами для большей убедительности, — н-не люблю! Я вот это люблю!

И он поцеловал вконец обалдевшую Людку взасос, да так долго, что у нее захватило дыхание, после чего вдруг злобно зашипел и выпустил девушку из медвежьих объятий.

— Что такое?! Что такое?! — затарахтел испуганный Пушок, тараща блестящие глазки.

— Руки, блин, болят!.. Мозоли!.. Я гадом буду — а докопаюсь, зачем они роют эти треклятые ямы!

— Потом... После...

Тем временем Дональда и Морзика с ностальгической нежностью, как родных, вспоминал стажер Ролик, корчась в тоске и печали на переднем сидении холодной постовой машины, затаившейся на тротуаре у гатчинского домика дознания.

Миша Тыбинь с легкостью показал стажеру, кто в машине хозяин...

Не вдаваясь в объяснения, он покинул место наблюдения у рынка, где они торчали с обеда, и безошибочно пригнал машину по темноте на этот пятачок тротуара за кустами, едва не переехав по пути лежавшего навзничь посередине дороги злобно сопящего во сне подполковника милиции Шишкобабова, обряженного на сей раз в темно-синее трико, огромные, размера эдак пятидесятого валенки с калошами и старый серый тулуп, и оттого почти сливающегося по цвету с асфальтом. Издалека начальника гатчинского ОБЭПа можно было легко принять за «лежачего полицейского», ограничивающего скорость при проезде мимо школ и иных учреждений.

— Мы разве не домой? — недоуменно спросил Ролик, вертя спросонья головой, еще побаливавшей после сотрясения.

— Нет. — философически ответствовал Старый.

— А мы разве не у Кубика должны дежурить? Они никуда не смоются?

Получив в ответ такое же содержательное «нет» из регистра нижней октавы, стажер обиделся и «увял», а именно это Старому и было нужно. Он был очень рад тому факту, что стажер продрых все дежурство и не пытался вступать с напарником в дружеские контакты. Он также не желал объяснять зеленому Ролику источник своей уверенности в том, что сегодня до самого рассвета лидеры местной чеченской диаспоры не тронутся с места.

Уверенность эта базировалась на некоторых действиях, которые с наступлением сумерек Михаил Тыбинь произвел с замками теплого гаража, в котором объекты держали своих «железных коней».

Едва стемнело, он, никем не замеченный, воспользовавшись крепчавшим морозцем, забил замочные скважины жевательной резинкой и залепил подтаявшим в ладонях снегом.

Этому, конечно, нельзя было научиться по учебникам оперативной подготовки. На курсах повышения квалификации такого тоже не преподавали. Вмешательство в личную жизнь граждан официально строжайше запрещалось, и педант Клякса устроил бы Тыбиню головомойку за подобные художества.

Но Старый и не спешил делиться ни с кем своими «ноу-хау». Он знал их в великом множестве, чему обучило его богатое ментовское прошлое. Бывший опер Вильнюсской уголовки имел за плечами огромный жизненный опыт.

В девяносто втором тот самый жизненный опыт, да небольшой чемоданчик с двумя экземплярами личного дела, сменой белья, свитером, шерстяными носками и половинкой жаренной курицы составляли все его достояние, с которым он ступил на перрон Витебского вокзала Ленинграда. В Вильнюсе осталась могила убитой литовскими националистами жены, разграбленная квартира и ордер на арест за преступления против молодого демократического государства — ничуть не менее идиотский, чем ордера на ребят из рижского ОМОНа.

Нервная система мрачного мосластого мента была изрядно расшатана, что и повлияло благотворно на его последующую судьбу.

Ночуя все на том же вокзале, в обществе бомжей и одного бездомного капитана первого ранга, он не стал отводить глаза в сторонку, когда пятеро подвыпивших челноков попытались затащить в уголок за баулы небогато одетую молодую женщину.

Челноки, помогая друг другу, похромали в травмопункт, а Михаил с Кирой пошли в гости к Кляксе, чей наряд вел в то время наблюдение за транзитом недоброкачественного спирта из Прибалтики. Уже через месяц, после соответствующей проверки, Михаил обрел новое место жительство, новую фамилию и новую службу.

Рассказывать об этом кому бы то ни было, а особенно желторотому стажеру, Тыбинь считал ниже своего достоинства.

Также не желал он объяснять Ролику, что, пока тот дрых, почмокивая, привалившись щекой к обивке сидения, Старый «прослушал» по радиоканалу сходку напуганных рыночных сержантов. Местечко они выбрали неудачное — на складе, прямо под «жучком», поставленным Кляксой.

Среди них отсутствовал сержант Шамшаров, задержанный опером Багетдиновым по подозрению в подельничестве с Урюком. Еле откупившись от насланных на них корыстолюбивых сотрудников ОРБ, сержанты мучительно искали спасение от новой, более серьезной напасти. Видимо, Шамшаров не один трудился на кровавой автомобильной ниве.

Вердикт сборища предсказать было нетрудно.

Опера Багетдинова решено было "вогнать в доску<Вогнать в доску — убить (жарг.).>" сегодня же. Поэтому Старый и поставил свой автомобиль под кустами неподалеку от освещенного окна кабинета веселого татарина.

— А печку включить можно? — жалобно проскулил Ролик, поеживаясь в стынущей машине.

— Нет.

— А музычку?

— Нет.

— А в туалет выйти?

— Нет.

— А узнать…

— Нельзя.

— Блин, но я писать хочу!

Старый оставил этот возглас без комментариев.

Хотеть не вредно.

Освещенное окно вдруг погасло. Тотчас Тыбинь, как будто и не сидел целый день в машине, проворно наклонился и чем-то клацнул у полика салона.