Таня вспомнила Гуню. Огромного, нелепого, сложенного как дубовая колода Гломова, который даже сказку «Три поросенка» не смог бы пересказать без наводящих вопросов и зашкаливающего напряжения мозга. Но все же Гломов был настоящим. На секунду Таня даже позавидовала Гробыне, что он выбрал Склепову.

Таня села, отвернулась к окну. Ей стало вдруг безразлично: в вагоне Бейбарсов или на Луне. Его сложности.

– Надо же! Не бросила! Открываем общество жаления стаканов? – сказал Глеб разочарованно.

– Нет. Общество жаления моего времени!

Глебу надоело держать тросточку, и он положил ее на полку.

– Ты о чем?

– Когда-то давно у меня стала чесаться нога. Я чесала ее ногтями сквозь одежду, и мне было приятно. До вечера я чесала ее все сильнее и сильнее, почти не останавливаясь. И мне становилось все приятнее и приятнее. А вечером посмотрела – а там большая рана, в которой ползают мелкие белые червячки.

– И эта рана – я! – самодовольно сказал Бейбарсов.

– Не угадал. Ты мелкий белый червяк!

Кто-то постучал в стекло. По перрону пробежал Ванька, прижимая что-то к животу, как запасливый хомяк. Глеба он пока не видел.

– Возвращается! И что ты собираешься делать?

Пряча амулет, Бейбарсов застегнул куртку. Потом лениво натянул на лицо морок. В купе вбежал Ванька. Из свитера, который он держал подвернутым, на стол хлынули крупные баранки и возмутительно оранжевые мандарины. Последней не столько упала, сколько вышагнула вареная курица.

– А я вот станцию ограбил! – радостно крикнул Ванька и растерянно уставился на стоявшего перед ним Бейбарсова. – Ой! Добрый день!

– Кому день, юноша, а кому лучшее время для сна! – Кислый человек с залысинами взял один мандарин и полез на верхнюю полку.

Ванька мгновенно затопил Таню хорошим настроением. Усадил ее и принялся кормить.

– Вот это я понимаю! Впервые вижу действительно одноразовую посуду! – радостно воскликнул он, когда вилка, сделанная третьей китайской сменой, сломалась в мускулистом бедре купленной на станции курицы.

Таня ела, тревожно косясь наверх.

– Оставь в покое дедушку! У него сейчас лучшее время для сна! – сказал Ванька.

Прошло два часа. Поезд тащился вдоль длинного болота, которое, точно редкой щетиной, поросло камышом. Таня разулась и начинала уже дремать, но тут ощутила, что в купе жарко. Вообще-то и прежде было жарко, но теперь их точно заперли в парилке.

Перстень Эвмеда раскалился докрасна. По его рунам медленно катилась красная крупная, как арбуз, искра. Внезапно она отделилась от кольца, коснулась стекла и – стекло исчезло. Красная искра, не собираясь погасать, прыгала вдоль насыпи.

– Она показывает дорогу! – крикнул Ванька и, вскочив на столик, спрыгнул на насыпь. Пробежал по ходу поезда. Упал. Вскочил и замахал Тане. Он прихрамывал, но незаметно было, что сильно ушибся.

Таня беспомощно оглянулась на верхнюю полку. К ее удивлению, полка была пуста. Дядя с залысинами, он же любитель дневного сна, он же некромаг Глеб Бейбарсов, таинственно исчез.

Таня схватила кольцо Эвмеда и, держа его перед собой, как щит, вышагнула из вагона. Поезд уже набирал ход. Гравий поехал под ногами. Таня перекатилась вместе с кольцом, пряча голову, и остановилась уже в камыше, чудом не ухнув в воду.

Ванька был от нее метрах в ста. Перед ним, как волшебный клубок, прыгала огромная искра. Ощутив какой-то дискомфорт, Таня сделала грустное открытие, что ее ботинки остались в вагоне и мирно едут в Архангельск на быстро удаляющемся поезде.

Тревожно поглядывая на свои пока белые, но уже мокрые носки, Таня подняла перстень Эвмеда.

– Давай, гномик! Кати таблетку! – подбегая, крикнул Ванька.

– Очень смешно! – Таня давно заметила, что человека ничем нельзя вывести из себя так сильно, как приказав ему сделать то, что он сделал бы и сам. Например, когда человек собирается мыть руки, скомандовать: «А ну марш мыть руки!» Или когда он сам садится заниматься, сказать ему: «Живо заниматься!»

Вот и сейчас Тане поневоле пришлось послушаться. Она перевернула тяжелое кольцо и покатила перед собой. Вскоре железнодорожная колея раздвоилась. Основная продолжала идти на Архангельск. Другая, более старая, в пятнах ржавчины, примыкала к ней, выглядывая из высокой травы. Красная искра, не сомневаясь, выбрала ржавую.

– Вовремя мы вышли из трамвая! – сказал Ванька.

Красная искра прыгала перед ними. Когда она начинала погасать, кольцо Эвмеда выбрасывало новую. Некоторое время две искры прыгали бок о бок, после чего сливались.

Таня шагала по шпалам, назло себе шевеля пальцами на ногах. Деться с насыпи было некуда. Справа и слева тянулось бесконечное болото.

Ей хотелось ссориться. Кроме Ваньки, рядом никого не было. Таня стала думать о том, какой Ванька гад! Нет, ну не гад, а? По мере того как ее носки раскисали и последовательно меняли цвета, Таня все больше убеждалась, что большего гада, чем Валялкин, нет, не было и едва ли когда-нибудь будет.

– Помнишь, мы гусениц полосатых искали? Я тогда ужасно устал. И знаешь, что почувствовал? Усталость – вот что делает человека человеком! Лишь когда мне плохо, я начинаю что-то понимать. Когда же мне хорошо, я разве только не хрюкаю! – неожиданно сказал Ванька.

Таня с удивлением уставилась на него. Ей всегда казалось, что Ванька не то чтобы глупый, а… как бы деликатнее выразиться… заточенный под определенную деятельность.

– Ты мне тут ваньковалянием не занимайся! – сказала она строго. – Не забывай! Я тебя…

– …ненавижу! – подсказал Ванька.

Повторять это после Ваньки Таня не могла. Это лишало ее творческого маневра.

– Нет! Я тебя люблю! – сказала она неожиданно для себя.

Ванька удивленно обернулся к ней, а она бросилась к нему на шею и крепко-крепко обняла. В этом объятии не чувствовалось нежности, а было что-то судорожное, жадное, испуганное. Так утопающий, наверное, обнимает бревно – последнюю свою надежду на спасение. Таня даже пальцы переплела, чтобы сцепление рук было сильнее. Чтобы сложнее было разорвать его. А то вдруг Ваньку у нее украдут?

А потом Таня разрыдалась. Она рыдала глухо, уткнув лицо в свитер Валялкина, от которого сложно пахло хмырями и подвальной нежитью. Путеводная искра вернулась и потрескивала, нетерпеливо подпрыгивая на месте. Затем лопнула с сухим хлопком. Их сбило с ног, обдало горячим воздухом.

Ванька целовал ее мокрые щеки.

– Все будет хорошо! – повторял он. – Все хорошо! Мы сами виноваты… Все будет хорошо!

Слова его, казалось бы, самые простые, что-то спугнули в Тане. Она разомкнула руки, оттолкнула его. Плакать она перестала. Только икала. Ванька обрадованно смотрел на нее.

Она вновь взорвалась.

– Что опять не так? Снова я виновата? Обойдусь без вина и ваты! – заорала на него Таня, по-женски веря любой неправде, которая вырывается из ее губ.

– Ты о чем?

– Ни о чем! Сгинь! Отвали!

Теперь Таня была убеждена: это сделал двойник. Эта та, другая Гроттер, обнимала своего любимого Ванечку, бормотала, как она его любит, и плакала. Вот коровища! Выбрала мгновение, когда ее воля ослабела, и просочилась. Странно, конечно, что это произошло так внезапно – без какого-либо сопротивления.

Таня убила на щеке крупного комара. Оглядела его и, желая шокировать Ваньку, сунула в рот.

– Укусить меня хотел? Теперь я попью твою кровь!

– Это не он, а она, – поправил Ванька.

– Чего?

– Комариха. Ты убила женщину, которая готовилась стать матерью.

– Убила и съела! Еще вопросы есть?

– Да какие тут вопросы? – вздохнул Ванька. – Тут сплошные ответы!

Кольцо Эвмеда выбросило очередную яркую искру, которая то прыгала, то раскаленным колобком катилась по железнодорожным путям. Таня мчалась за ней, хлюпая носками и толкая перед собой бряцавший о шпалы перстень.

Ванька бежал следом, удивляясь ее прыти и неутомимости. Искра без предупреждения спрыгнула в камыш и дальше катилась уже по камышу. Мокрая грязь шипела. Перемещение искры можно было отслеживать по белому дыму, поднимавшемуся от заболоченной земли.