Мчась вперед с безрассудной смелостью отчаяния, бельгиец все время понукал лошадь, и без того летевшую во весь опор по узкой извилистой тропинке, протоптанной зверями.

Позади себя он слышал голос Ахмет-Зека. Разбойничий атаман приказывал ему остановиться, но Верпер лишь глубже вдавливал шпоры в окровавленные бока своего загнанного коня. В лесу, в двухстах ядрах от опушки, упавший с дерева сломанный сук лежал поперек тропинки. Это было незначительное препятствие, и любая лошадь легко перескочила бы его; но силы лошади Верпера были надорваны, она едва держалась на ногах, и, когда сук подвернулся под ее передние ноги, она споткнулась и всей тяжестью опустилась на тропинку.

Верпер перелетел через ее голову и откатился на несколько ярдов. Он быстро вскочил и подбежал к лошади. Схватив поводья, он стал тянуть их, пытаясь поднять ее; но животное не могло или не хотело подняться и, пока Верпер стегал и бранил ее, Ахмет-Зек показался на повороте.

Бельгиец моментально оставил свои попытки поднять умирающее животное. Схватив ружье, он опустился на землю позади лошади и выстрелил в приближающегося Ахмет-Зека. Его пуля пролетела слишком низко над землей и попала в грудь лошади араба, и животное свалилось на землю в ста ярдах от Верпера. Лежа на земле, бельгиец готовился ко второму выстрелу.

Араб опустился на землю вместе со своей лошадью и, все еще сидя в седле, смотрел на Верпера. Увидев стратегическое положение, которое занял бельгиец позади своего свалившегося коня, он, не теряя времени, последовал его примеру, и спрятался за тушей своей лошади.

Противники лежали и попеременно стреляли друг в друга с громкими проклятьями и ругательствами, а Тарзан в это время приближался к опушке леса. Он услыхал их редкие выстрелы и, соскочив со взмыленного, полуживого абиссинского коня, направился вперед кратчайшим и более верным и удобным для него путем – по веткам лесных великанов.

Он скоро добрался до места, откуда с относительной безопасностью мог наблюдать за действиями обоих противников. То один, то другой подымались они над телами лошадей, выпускали пулю и немедленно опускались на землю позади прикрытия, и заряжали ружье, чтобы через минуту повторить ту же операцию.

Боевые запасы Верпера были очень скудны: Абдул-Мурак второпях вооружил его слишком небогатыми доспехами абиссинца, павшего одной из первых жертв борьбы за золото. Он видел, что пули его скоро иссякнут, и он будет снова во власти Ахмет-Зека. Бельгиец обдумывал план спасения. Положение казалось безвыходным; единственная надежда была на то, что ценою драгоценностей ему удастся купить свою свободу.

У Верпера осталась одна пуля, и, воспользовавшись кратким перерывом, он громко крикнул своему противнику:

– Ахмет-Зек! Одному аллаху ведомо, кто из нас оставит здесь свои кости, если мы будем продолжать наше глупое состязание. Ты хочешь получить сумочку, которую я ношу на себе, а мне моя жизнь и свобода дороже, чем эти драгоценности. Так пусть же каждый из нас получит то, чего он желает, и с миром пойдет своей дорогой! Я положу сумочку на труп моей лошади так, чтобы ты мог ее видеть, а ты, в свою очередь, положишь ружье на тело твоей лошади. Тогда я уйду, оставив тебе сумочку, а ты дашь мне уйти, не причинив мне вреда. Мне нужны только моя жизнь и свобода!

Араб молча обдумывал это предложение. Он только что выпустил свой последний патрон. И он ответил:

– Ну, что же, иди своим путем, только сумочку оставь на виду. Видишь, я кладу свое ружье курком к тебе. Иди же!

Верпер снял с себя сумочку. Печально и нежно он нащупывал твердые очертания камешков. О, если бы он мог вынуть хотя бы маленькую горсточку! Но Ахмет-Зек стоял теперь, вытянувшись во весь рост, и не сводил с него своих проницательных глаз.

С тяжелым сердцем Верпер положил сумочку нетронутой на тушу лошади, поднялся, взял в руки ружье и, не отрывая взгляда от Ахмет-Зека, стал пятиться назад по тропинке, пока поворот не скрыл его от взоров подозрительного араба. Но даже и тогда Ахмет-Зек не двинулся с места. Он боялся какой-нибудь выходки со стороны Верпера – одной из тех выходок, на которые он сам был способен при подобных обстоятельствах. Он опасался не зря. Как только Верпер скрылся из поля зрения араба, он спрятался за деревом, откуда ему был виден труп его лошади и сумочка на нем, и, подняв ружье, прицелился в то место, к которому должен был подойти Ахмет-Зек, чтобы схватить сумочку.

Но Ахмет-Зек не был дураком. Он не слишком полагался на запятнанную честь вора и убийцы. Взяв с собой свое длинное ружье, он сошел с тропинки и стал двигаться параллельно ей, прячась в густой спутанной растительности. Он полз на четвереньках осторожно и медленно и ни разу ни на мгновение не попал под прицел ружья убийцы.

Таким образом, Ахмет-Зек передвигался вперед, пока не добрался до места, против которого валялась мертвая лошадь его противника. Сумочка лежала на видном месте, а неподалеку от нее Верпер ждал с нервным нетерпением и удивлялся, почему араб не приходит за своей наградой.

Вдруг в нескольких дюймах над сумочкой таинственно и неожиданно появилось дуло ружья и, прежде чем бельгиец сообразил, какую хитрую шутку сыграл с ним араб, конец ружья был ловко просунут под кожаный ремешок; сумочка поднялась в воздухе и через секунду исчезла в густой зелени.

Разбойник ни на одно мгновение не подверг себя опасности, а Верпер не решался выпустить наугад свой последний патрон.

Ахмет-Зек тихонько рассмеялся про себя и осторожно отошел на несколько шагов в глубь джунглей. Он был уверен в том, что Верпер где-нибудь поблизости ждет удобного момента, чтобы пристрелить его.

Верпер не смел тронуться с места, его жадность не позволяла ему уйти, и он стоял на одном месте с ружьем в руках, не сводя глаз с тропинки.

Но еще один человек видел сумочку, и этот человек не побоялся последовать за Ахмет-Зеком. Когда Ахмет-Зек наконец остановился, остановился и он, и стоял над арабом, неподвижный и молчаливый, как смерть.

Ахмет-Зек провел языком по губам, распутал веревку, связывавшую сумочку, и, сложив одну руку чашечкой, высыпал на ладонь часть содержимого.

Только один короткий взгляд кинул он на камешки. Его глаза сузились, проклятье сорвалось с его губ, и он презрительно швырнул камешки на землю. Он поспешно опорожнил сумочку, осмотрел каждый камешек в отдельности и, бросив их на землю, стал топтать ногами с безумной яростью. Лицо его исказилось от гнева, и он так сильно сжал кулаки, что ногти впились ему в мясо.

Сверху Тарзан смотрел на него с удивлением. Ему было любопытно посмотреть, чем кончится вся эта история. Он хотел видеть, что сделает араб после того, как Верпер оставил сумочку. Удовлетворив свое любопытство, он, конечно, бросился бы на араба и забрал бы у него красивые камешки – ведь они принадлежали Тарзану!

И вот он увидел, как араб отбросил от себя пустой мешочек и, взяв свое длинное ружье за ствол, как дубину, стал тайком красться сквозь джунгли рядом с тропинкой, по которой ушел Верпер.

Когда араб скрылся из виду, Тарзан спустился вниз и стал подбирать рассыпанные на земле камешки. Рассмотрев их вблизи, он поняв гнев араба: вместо блестящих и сверкающих драгоценных камней, которые привлекли к себе внимание человека-обезьяны в подземных кладовых Опара, в сумочке сейчас была коллекция самых обыкновенных речных камешков.

Тяжелые времена наступили для Мугамби после его побега из лагеря абиссинцев. Он брел через незнакомую ему лесную страну, в которой не мог найти воды и с трудом добывал себе пищу. В течение каких-нибудь трех-четырех дней он так ослабел, что с трудом волочил ноги.

С каждым днем ему становилось все труднее устраивать себе на ночь убежище от диких хищников, а днем он еще более изнурял себя поисками и выкапыванием съедобных кореньев и отыскиванием питьевой воды.

Лужи стоячей воды, разбросанные на большом расстоянии друг от друга, кое-как утоляли его жажду. Тем не менее состояние его было очень плачевно. И трудно сказать, чем кончилось бы для него это путешествие, если бы совершенно случайно он не вышел к большой реке, в окрестностях которой было обилие плодов и дичи. Из отломившегося сука он сделал себе толстую, узловатую дубину и, пуская в ход хитрость и ловкость и это примитивное орудие, он стал опять легко добывать себе мелкую дичь.