– Глупцы… – бормочу я.

Как же хорошо, что у меня больше нет сердца: нечему разорваться от боли.

– Юлиан! – окликает д’Альбрэ.

Я чувствую, как вздрагивает мой спутник. Потом он оставляет меня и выходит вперед:

– Да, мой государь и отец?

– Проследи, чтобы здесь прибрались. А ты, дочка, – черные непроницаемые глаза д’Альбрэ смотрят в упор, и требуется вся моя выдержка, чтобы встретить этот взгляд с прежним скучающим выражением, – позаботься о мадам Динан. Кажется, она упала в обморок.

Делать нечего, я покидаю надежную и безопасную каменную стену и иду исполнять приказ отца. Ну почему, почему судьбе было угодно, чтобы Юлиан застал меня на башне? Стоит графу узнать о том, что я сделала, и он убьет меня с той же легкостью, с какой убил этих несчастных.

Только, надо думать, не так быстро.

Я сопровождаю слуг, которые на руках уносят мадам Динан в ее комнату. Тащусь нога за ногу, и мои мысли текут так же медленно и лениво. Я словно бы вброд иду по густой грязи. В руках себя держу только благодаря монастырской выучке. Еще не хватало бродить туда-сюда в помрачении рассудка! Я просто не могу себе этого позволить.

Достигнув покоев мадам, велю слугам уложить ее на постель, после чего отсылаю их прочь. Оставшись одна, я смотрю на лежащую женщину. Нас с мадам Динан не назовешь союзницами, мы с ней просто разделяем некоторые секреты, а это совсем другое дело.

Она лишь изредка появлялась в нашей жизни, в тех случаях, когда ей позволяли это ее обязанности воспитательницы герцогини, – той самой герцогини, которую она в конце концов предала. Д’Альбрэ возложил на нее общее руководство воспитанием своих дочерей. В основном это руководство осуществлялось на расстоянии, с помощью писем и посыльных. Только когда происходило какое-нибудь несчастье, мадам Динан являлась к нам лично и наводила порядок.

Сейчас, лежа в постели, она выглядит старше обычного, наверное, потому, что с лица пропала всегдашняя маска напускной веселости. Я распускаю ее корсаж, чтобы легче было дышать. Потом снимаю громоздкий пышный парик вместе с нарядной шляпкой. Не потому, что все это усугубляло ее обморок; просто мне известно, что тщеславие мадам Динан не допускает, чтобы кто-то увидел седину, выдающую ее возраст. Невелико наказание, но хоть что-то!

И наконец я наклоняюсь, чтобы похлопать ее по щеке, быть может чуть сильнее, чем требуется для приведения в чувство. Ее дыхание на миг задерживается, она вздрагивает и приходит в себя. Дважды моргает, соображая, где оказалась, потом делает попытку сесть. Я придерживаю ее:

– Полежите спокойно, мадам.

Когда она видит, кто ухаживает за ней, глаза у нее округляются. Торопливо оглядев комнату, она убеждается, что мы наедине. Тогда ее взгляд снова обращается на меня – и шарахается, словно пугливая птичка.

– Что случилось? – спрашивает она.

Голос у нее тихий и хрипловатый, и я невольно задумываюсь, не это ли, помимо прочего, притягивает к ней д’Альбрэ. Поговаривают, будто их союз сложился, еще когда она пребывала во всем блеске юности, была года на два моложе, чем я сейчас.

– Вы в обморок упали, – говорю я ей.

Ее длинные худые пальцы тянутся к распущенному корсажу.

– Там вдруг стало так жарко…

Едва очнувшись, она перво-наперво принимается врать, и это раздражает меня. Я близко наклоняюсь к ней, буквально нос к носу, и подпускаю в голос легкости и очарования, словно мы обсуждаем последние веяния моды:

– Вы потеряли сознание не из-за жары, а при виде расправы над невинными. Разве не помните?

Ее веки вновь опускаются, а с лица пропадает вернувшаяся было краска. Ну и хорошо, стало быть, она помнит.

– Их просто покарали за нарушение верности…

– Нарушение? Верности? А что тогда про вас можно сказать? Кроме того, вы же знали этих людей! – Я уже не говорю, а шиплю. – Это были слуги, годами вам угождавшие!

Она вскидывает ресницы:

– И что, по-твоему, я должна была сделать? Разве я сумела бы остановить его?

– Но вы даже не попытались!

Наши сердитые взгляды скрещиваются, как клинки.

– И ты тоже не попыталась.

Это словно удар под дых. Я вскакиваю на ноги, боясь, как бы не залепить ей пощечину. Отхожу туда, где стоит деревянный сундук, и начинаю перебирать ее горшочки с пудрой, баночки с помадой и всякие хрустальные пузырьки.

– Да, – говорю я. – Но я не фаворитка, к голосу которой он мог бы прислушаться. Сколько себя помню, эта роль всегда принадлежала лишь вам!

Наконец-то мне под руки попадается льняная салфетка. Смочив ее водой из умывальника, я возвращаюсь и буквально пришлепываю мокрую тряпицу на лоб мадам.

Она дергается, потом вновь сердито взглядывает на меня:

– Твои нежные заботы, чего доброго, из меня дух вышибут…

Я усаживаюсь рядом и начинаю перебирать складки юбок, боясь, как бы она не сообразила, что нечаянно угадала сущую правду. Воздух в комнате густо напоен тайнами, но не только нашими общими – в большей степени теми, которые мы тщательно скрываем друг от друга. Смертных меток нет пока ни на ней, ни на Рье. Это беспокоит меня почти так же сильно, как и то, что метки почему-то нет и на самом д’Альбрэ.

Когда я вновь подаю голос, у меня хватает выдержки говорить спокойно:

– А о герцогине что скажете? Вы ведь заботились о ней с тех пор, когда она была младенцем в пеленках. Как же допустили, чтобы д’Альбрэ ей такую западню подстроил?

Она закрывает глаза, словно не желая видеть правды, и дергает головой, как бы отмахиваясь от моих слов:

– Он лишь пытался добиться того, что было ему когда-то обещано.

Такое упорное отрицание очевидного срабатывает точно искра, упавшая на горючий трут, и я опять вспыхиваю:

– Он же собирался похитить ее, обесчестить, объявить брак свершившимся – и затем произвести церемонию!

Говорю и при этом далеко не впервые гадаю: был ли он так же груб с мадам Динан, как с другими женщинами? Или все же существовала между ними некая нежность?

Моя собеседница вскидывает узкий остренький подбородок:

– Она предала его! Лгала ему! Она была обещана ему его отцом! Он лишь предпринимал то, что предпринял бы на его месте всякий мужчина, столкнувшийся с подобным нарушением клятв!

– А я-то гадаю, – ответила я, – что вы себе внушаете, чтобы спать по ночам…

И, боясь ляпнуть еще что-нибудь и окончательно нарушить наше хрупкое перемирие, я поднимаюсь на ноги и направляюсь к двери.

– Это правда! – кричит мадам мне вслед.

Утонченная и изящная дама сейчас вопит, точно торговка рыбой. Кажется, я как следует допекла ее. Это следует признать достижением, вот только легче на душе почему-то особо не становится…

Не очень-то приятное занятие – изучать д’Альбрэ, разыскивая на нем метку. Исмэй утверждает, что наш Бог учит нас смирению, являя метки на тех частях тела, где их не так-то просто обнаружить. Лично я полагаю, что все дело в Его весьма своеобразном чувстве юмора. Если когда-нибудь встречусь с Ним, всенепременно пожалуюсь!

Еще я думаю, что после сегодняшнего вопиющего вероломства д’Альбрэ уж точно приобретет метку смерти. Я только потому и согласилась вернуться сюда, что аббатиса пообещала: он будет помечен. И право убить его получу именно я.

Сегодня мне в кои-то веки сопутствует удача: ему прислуживает не кто иная, как Тильда, старшая сестрица Одетты. По крайней мере, есть с чего начать! Я отыскиваю ее на кухне, где она наполняет кувшины горячей водой, чтобы сделать ему ванну. Когда объясняю девушке, что мне нужно, она смотрит глазами затравленной лани.

– Но если граф заметит тебя… – пытается она возразить.

– Не заметит, – заверяю я ее. – Разве что ты сама меня выдашь, постоянно оглядываясь на мое укрытие. Если у тебя хватит ума этого не делать, все кончится хорошо.

Она принимается покусывать нижнюю губу, и я замечаю, что губа прямо-таки изжевана, – следы постоянного беспокойства.